Я подумал о том, как смеялся бы Жан де Ге, как смеялся бы любой, кому вдруг рассказали бы, в какой я попал переплет. Унижение не так легко перенести, особенно если совсем недавно ты был вполне собой доволен. Когда вчера вечером я ехал в Сен-Жиль из Виллара и мне рисовалось, как Бела кормит на балконе птиц, я был достаточно в себе уверен; и даже сегодня утром, какой-нибудь час назад, возвращаясь с фабрики с контрактом в кармане, я не сомневался в себе. Сейчас из меня вышел весь воздух, мыльный пузырь тщеславия лопнул, развеялся, как дым.
И, словно в насмешку, знаменуя мое падение, часы Жана де Ге, надетые на левое запястье, упали на землю, и стекло разбилось. Я наклонился и поднял их. Лопнул ремешок, давно надо было заметить, что он износился. Раздосадованный этой новой неудачей, я медленно шел по аллее с часами в руках и тут увидел, что обнаженные стрелки стоят на половине первого. Еще немного, и наступит время послеполуденной трапезы -- ленча, время сидеть в столовой во главе стола, смотреть на своих домашних, давать указания насчет завтрашней охоты. Я подошел к голубятне, под защиту ее круглых стен, закрывающих меня от окон замка. Здесь, должно быть, играла утром Мари-Ноэль: на качелях лежал забытый ею джемпер. Постоял у костра, шевеля угли носком ботинка, пока не повалил горький, едкий дым и мне не стало щипать глаза. И внезапно это напомнило мне колодец перед домом управляющего на стекольной фабрике. Здесь тоже все было в запустении, заросло крапивой, и качели Мари-Ноэль казались такими же старыми и заброшенными, как тот колодец. Веревка снова порвалась и свисала вниз, бесполезная, как конец лопнувшей цепи, и когда я глядел на нее, перед моим мысленным взором возникла колодезная цепь, обмотанная вокруг обвисшего тела мужчины, скручивающая его, и само это тело, летящее в глубокую черную дыру колодца, в воду, на дно. Я видел группу мужчин, которые, держась за ручку ворота, смотрят вниз, а затем, в смертельном страхе, хватают горсть за горстью осколки из груд отходов позади фабричных строений и кидают их в темную воду, где плавает мертвое тело, чтобы утопить его, погрузить его вглубь, пока, наконец, не засыпают его стеклом, и там ничего больше не видно, кроме отражения клочка ночного неба.
Порыв ветра снова донес до меня запах дыма, и внезапно, так же неожиданно, как перед моими глазами возник мертвец, я понял, что мне надо делать. Я подождал и, когда дым рассеялся, швырнул зажатые в пальцах часы в огонь. Они упали на груду красных углей. Тогда я наклонился и сунул руку в угли, стараясь вытащить часы. Я громко вскрикнул от жгучей боли и боком упал на траву, зажав другой рукой обожженное место, хватая траву, листья, все, что угодно, лишь бы прикрыть ожог. Часы, забытые, валялись рядом.
Я пролежал несколько минут, пережидая, пока пройдут дурнота и позывы рвоты, которые не мог подавить, а затем, подгоняемый острой болью, поднялся на ноги и побежал к замку. Мной владело одно желание -- заглушить боль, спрятаться от света, от воздуха в мрак распахнутых окон. Я помню, как, спотыкаясь, перешагнул в гостиную через порог высокого окна, увидел напуганное лицо Рене, услышал, как она вскрикнула, и упал на диван, -темнота, к которой я стремился, обволокла меня со всех сторон, хотя боль не стихла. Я слышал, как Рене зовет Поля, а Поль -- Гастона, меня окружали встревоженные лица, раздавались встревоженные голоса. Они пытались высвободить мою руку, прикрытую пальто, но я по-прежнему прижимал ее к себе. Я мог только качаться взад-вперед и трясти головой, не в силах сказать им, чтобы они ушли и оставили меня одного, потому что для меня существовало сейчас лишь одно -- боль.
-- Надо найти мадемуазель Бланш, -- сказал Гастон, и Рене тут же выбежала из гостиной; я слышал, как Поль крикнул, что пойдет звонить доктору, и в моем помраченном сознании забрезжила мысль: как хорошо было бы впасть в беспамятство, тогда исчезла бы и боль.
-- Вы ранили себя, господин граф? -- спросил стоявший возле меня на коленях Гастон.
-- Нет, обжегся, кретин, -- сказал я, отвернувшись, и подумал, что, имей я возможность ругаться и сквернословить по-английски, мне стало бы легче.
Вернулись остальные и снова столпились возле меня, тупо повторяя одни и те же фразы: .
Потом все лица, что всматривались в меня, отодвинулись, а рядом со мной, на месте Гастона, очутилась Бланш. Она протянула руку, чтобы взять мою, но я вскрикнул:
-- Больно!
-- Подержите его, -- сказала она Полю и Гастону, и они схватили меня за плечи и прижали к подушкам дивана.
Бланш взяла мою руку и намазала ее чем-то прохладным и освежающим, разбрызгивая содержимое тюбика по всей поверхности ожога. Затем наложила свободную повязку, сказав окружающим, что минуты через две боль утихнет.
Я закрыл глаза; вокруг меня раздавался нестройный шум голосов, слышался один и тот же вопрос: как это могло случиться? -- и медленно, очень медленно всепоглощающая боль стала отступать, уже можно было терпеть ее, я больше не был воплощением страдания, я почувствовал, что состою не только из обожженной руки, у меня есть вторая, есть тело, ноги, глаза, которые могут раскрыться и посмотреть на собравшихся рядом людей, что, наконец-то, я в состоянии объяснить им, что произошло.
-- Ну как, полегче? -- спросил Поль.
-- Да, кажется, -- сказал я, немного обождав; мне не верилось, что боль отпустила меня надолго.
Я увидел, что к кружку возле меня присоединилась Мари-Ноэль; белая, как мел, она не сводила с меня огромных глаз.
-- Что вы сделали? Что случилось? -- спросила Рене; за ее спиной, держа рюмку коньяка, которого я не хотел, стоял встревоженный и огорченный Гастон.
-- Мои часы упали в костер, -- сказал я, -- там, возле голубятни. Мне не хотелось их лишиться, я наклонился, чтобы поднять их, и обжег руку. Сам виноват. Полез, как дурак, в огонь. Что может быть нелепей!
-- Вы что -- не понимали, к чему это может привести? -- спросила Рене.
-- Нет, -- ответил я, -- я не знал, что огонь такой горячий.
-- Чистое безумие, -- сказал Поль. -- Ты же мог вытащить часы палкой, любой деревяшкой, которая валялась у костра.
-- Мне это и в голову не пришло.
-- Вы, должно быть, стояли очень близко к костру, если часы упали в самую середину, -- сказала Рене.
-- Да, очень. Дым попал мне в глаза. Я ничего толком не видел -- это тоже меня подвело.
-- Я позвонил доктору Лебрену, он уже едет. Первое, что он спросил, -знает ли Франсуаза. Я сказал: . Он предупредил, чтобы мы ни в коем случае ничего ей не говорили. Такая вещь очень ее расстроит.
-- Все будет в порядке, -- сказал я. -- Мне уже не больно. Бланш сотворила чудо.
Я поискал глазами Бланш, но она исчезла. Избавила меня от боли и ушла.
-- Одно ясно, -- сказал Поль, -- в таком виде ты завтра стрелять не сможешь.
-- Первое, о чем я подумал, -- сказал я.
Все сочувственно смотрели на меня. Гастон с досадой поцокал языком.
-- А вы так любите охоту, господин граф, -- сказал он.
Я пожал плечами.
-- Ничего не поделаешь, -- сказал я, -- на этот раз поохотятся без меня. Во всяком случае, часы я спас. Они лежат там где-то, в золе.
-- И все это ради каких-то часов! -- сказала Рене. -- Никогда не слышала о таком глупом, бессмысленном поступке.
-- И часы-то не золотые, мадам, -- сказал Гастон. -- Золотые часы господина графа все еще в починке в Ле-Мане. Господин граф надевал свои старые стальные часы, те, что месье Дюваль подарил ему на совершеннолетие.
-- Поэтому-то я и не хотел расставаться с ними, -- сказал я. -Сентиментальность.
Наступила странная тишина. Все молчали. Гастон поставил рюмку с коньяком на стол, минуту спустя Поль предложил мне сигарету.
-- Что ж, -- сказал он, -- хорошо, что все обошлось, могло быть и хуже. Пострадала в основном тыльная сторона кисти, кромка рукава даже не загорелась.
Все это время Мари-Ноэль стояла молча. Жаль, если я ее напугал.
-- Не смотри на меня так серьезно, -- улыбнулся я. -- Все в порядке. Я скоро встану.
-- Вот твои часы, -- сказала она.
Подойдя поближе, Мари-Ноэль вынула руки из-за спины и подала мне черные от копоти часы. Я не заметил, как она за ними выбегала. Должно быть, это заняло у нее всего несколько минут.
-- Где ты их нашла? -- спросила Рене.
-- В золе, -- ответила девочка.
Я протянул к ней левую ладонь, взял часы и положил их в карман.
-- Давайте забудем про все это, -- сказал я. -- Я поднял тут хорошенькую суматоху. Хватит на одно утро. Ленч уже остыл. Давно пора начинать. Должно быть, уже второй час. -- Я задумался. -- Франсуаза удивится, почему я не зашел к ней. Лучше будет, если ей передадут, что я ушел с Робером и еще не вернулся. И пусть кто-нибудь заткнет рот этой Шарлотте, вечно она выбалтывает все маман, там, наверху. Уходите, оставьте меня одного. Я есть не буду. Когда приедет Лебрен, проводите его сюда.
Я устал, на душе было скверно. Рука болела, но не так, как раньше, не столько на самом деле, сколько в воображении: с ужасающей ясностью я видел перед собой воспаленные, нежные ткани моей обожженной кисти. Я закрыл глаза, и все снова вышли. Некоторое время спустя раздался звонок, и минуты через две надо мной склонилось немолодое бородатое лицо доктора Лебрена в пенсне на большом носу; рядом с ним с отчужденным видом стояла Бланш.
