— я рисовала этот ужас в совершенно пьяном виде, едва различая холст сквозь плывущее перед глазами марево. Я ненавидела эту картину. Поставив на пол бутылку, я взяла канцелярский нож, которым обычно обрезала холсты, и воткнула его прямо в собственный нарисованный лоб, не торопясь разрезав полотно сверху донизу.
Внутри меня бушевало пламя, и я поняла: пришло время его потушить. Какой смысл в жизни, если в ней нет ничего, кроме боли? Я чувствовала себя так, будто стояла внутри горящего здания, и выбор передо мной стоял простой: либо прыгнуть в окно, либо позволить огню поглотить меня.
От огня меня смертельно тошнило.
Я рухнула на пол рядом с рассечённым холстом, вытащила второй нож и положила его себе на колени. Я была уже настолько пьяна, что почти ничего не чувствовала и решила, что самое время разделаться со второй бутылкой. Я думала о пожаре, полыхающем внутри меня. Обо всём том дерьме, через которое мне пришлось пройти. О куртке Эйдена, выловленной из реки, и о том, как река продолжала спокойно катить свои воды по лесам и долам, в то время как на какой-нибудь излучине гнило тело моего сына. Я даже не смогла его похоронить. Даже такой малости меня лишили.
Я закричала ещё до того, как вонзить нож в запястье. Ещё до того, как почувствовала боль. И боль была не от раны, из которой фонтаном хлынула кровь, а от пламени внутри меня.
Пляска яростного огня, вся моя кожа горела. Я продолжала кричать до тех пор, пока пламя наконец не утихло. Посмотрев вниз, я увидела кровь, льющуюся из раны, и в этот момент ощутила приятное помутнение сознания: вот оно! Вот как я потушила пожар! Знать бы раньше, что всё так просто… Я с улыбкой упала спиной на кровать: боль всё-таки побеждена, и я всё-таки нашла в себе силы выпрыгнуть из горящего здания.
В своём одурманенном состоянии я не услышала ни стука в дверь, ни голоса, исступлённо повторяющего моё имя. Дверь, наверное, была открыта, потому что Джейку потребовалось всего несколько секунд, чтобы попасть в дом. По коридору застучали торопливые шаги, и дверь в мою комнату распахнулась. Его лицо расплывалось у меня в глазах, а он снова и снова произносил моё имя, обхватив меня руками и подсунув их под меня. Он сдавил мне запястье, и я смутно представляла себе, как кровь сочится у него между пальцев. Сквозь уютную пелену до меня дошёл его голос, бормочущий «Нет, нет, нет, это всё неправильно, так не должно быть!» — а потом я очнулась на больничной койке.
Прошло изрядное количество времени, прежде чем я смогла отыскать в себе чувство благодарности Джейку за то, что он сделал в тот день. Когда я проснулась в больничной палате, ненависть к нему переполняла меня — такой ненависти я не испытывала прежде никогда и ни к кому. До пропажи Эйдена во время наводнения ненависть как собственное чувство была вообще мне незнакома. Если тебе удалось прожить жизнь, не познав ненависти, — ты настоящий счастливчик. Тебе несказанно повезло. Никто не жаждет её, никто не ждёт её прихода. Никогда не говори, что кого-то или что-то ненавидишь, если только это не твоё истинное чувство, потому что ненависть — это совсем не раздражение по поводу несущего чушь телеведущего и вовсе не неприятные ощущения, оставшиеся после склоки с сестрой. Это всепоглощающее живое существо, которое поселяется где-то у тебя во внутренностях, проникает в кровь и отравляет весь организм до тех пор, пока у тебя не почернеет сердце.
А ненавидела я в основном себя — и это худший вид ненависти.
Какое-то время я провела в рыданиях. Пока алкоголь выходил из организма, меня трясло и знобило, я раздирала бинты и отказывалась разговаривать с Джейком, а он сидел у койки и читал что-то из своих книг по искусствоведению. Он приходил изо дня в день и читал, а я сидела в угрюмом молчании, отвернув от него голову. Он читал о Ренессансе, о Караваджо с его брутальными наклонностями и в буквальном смысле убийственным нравом. Он читал о Пикассо и его знаменитой «Гернике». Он читал мне каждый день, и вскоре я начала слушать.
Вместо того чтобы ковыряться в еде вилкой, я начала её есть. Когда пересыхало в горле, я стала просить воды или апельсинового сока, а не просто пила то, что было в стакане на тумбочке. Когда в больнице делалось слишком тихо, я включала телевизор и смотрела какие-нибудь сериалы для домохозяек. Я даже начала отвечать медсёстрам, осведомлявшимся, как я себя чувствую.
После выписки я обнаружила, что в родительском доме наведён идеальный порядок, всё блестит и сверкает. Джейк обо всём позаботился: вычистил всю грязь, которую я развела, убрал из дома весь алкоголь, пропылесосил и выбросил всё, что я разбила. Он даже смог починить несколько фоторамок, которые я поломала в припадке ярости.
На журнальном столике лежала стопка книг о Пикассо, Караваджо, Моне и других художниках — Джоне Сингере Сардженте, Рембрандте, да Винчи. Рядом с DVD-плеером появились новенькие диски той же тематики. Я листала книги, пропуская текст и останавливаясь на великолепных портретах, некоторые из которых я никогда в жизни не видела. Потом на обеденном столе я обнаружила новый набор красок, а рядом — открытку с пожеланиями скорейшего выздоровления. С другой стороны от коробки с красками лежал бланк заявления на позицию администратора по совместительству в школе, который я тут же заполнила.
Я понимаю, что некоторым людям, возможно, даже пришлось несладко в результате тех неимоверных усилий, что приложил Джейк ради моего выздоровления. На кого-то из женщин его властность производит отталкивающее впечатление, но мне только этого и надо было. Не имея ни капли надежды на нечто большее, чем платонические отношения, этот мужчина потратил всё своё время на то, чтобы помочь мне преодолеть, вероятно, наихудший во всей моей жизни период. В то время я не была способна на любовь — ненависть, долгое время полыхавшая во мне, иссушила мне душу, однако через некоторое время я стала испытывать чувство, похожее на любовь. Сквозь мою закопчённую оболочку стали пробиваться ростки сильной привязанности.
Именно поэтому я позволила себе так быстро стать частью его жизни. И именно поэтому мне не удалось рассмотреть того, кем он был на самом
