Ознакомительная версия.
Во сне Елизавета Павловна замерзла, Но проснуться не могла. Холод вошел в сон вместе с воем ветра и мерным стуком капель о стекло. Ветер выл уже не за окном гостиницы, не в Монреале, а в старинной дубовой роще, в подмосковном поселке Батурине.
Кончался сентябрь, он был дождливым, и опавшие листья быстро теряли нарядный желто-оранжевый окрас, безобразно темнели, гнили, тяжелый дождь и резиновые сапоги редких дачников втаптывали их в мягкий суглинок.
В двухэтажном доме у рощи давно жили чужие люди.
Огромный, в двадцать соток участок в элитарном подмосковном поселке «Батурине» был еще в сталинские времена выделен дедушке за особые заслуги в развитии советской науки. Дедушка завещал дачу жене и сестре, на равных правах. Перед смертью он просил, чтобы дом и участок не делили пополам, жили как настоящая семья, все вместе. Он по наивности своей надеялся, что сложные отношения между его любимой женой и не менее любимой сестрой как-нибудь наладятся на свежем воздухе, за круглым семейным столом. Но ничего не наладилось. Бабушка Надежда на дачу почти не ездила, она была городским человеком, ее раздражали комары, общий холодильник, общий умывальник на улице, поджатые губы Клавдии, быстрые хищные глазки Зои, язвительные намеки на какую-то ее мнимую вину перед покойным мужем.
Чем старше становилась Лиза, тем неуютней чувствовала себя на даче, в чужом враждебном семействе. Ее попрекали, что все время читает книжки и не помогает копаться в огороде, дядя Валерий обязательно за столом повторял: «Кто не работает, тот не ест», и у Лизы застревал в горле кусок редиски. С каждым годом она приезжала на дачу все реже, в комнате, где она обычно жила, устроили что-то вроде кладовки, поменяли замки на калитке и на двери дома, и ключей Лизе не дали.
Бабушка Надежда не успела оставить завещания, Валерий и Зоя ловко, быстро переоформили дом и участок на тетю Клаву, наверное, сунули взятку в поселковом совете, щедро заплатили нотариусу, в общем, по документам единственной владелицей оказалась Клавдия, и она, разумеется, завещала дачу сыну. Бездетные Валерий и Зоя осуществили наконец свою многолетнюю мечту, стали полноправными хозяевами дома и участка.
Родители Лизы пробовали спорить, но не через суд, а просто по телефону. Они объясняли родственникам, что Лиза выросла в этом доме, очень его любит, что так порядочные люди не поступают. Но эти сентиментальные доводы вызывали у Валерия и Зои здоровый саркастический смех.
Лиза к тому времени была уже вполне взрослой, чтобы попытаться отвоевать половину дома и участка, но не хотела пачкаться. Она трезво оценивала свои силы и знала, что с Валерием и Зоей тягаться не стоит. Они способны вцепиться зубами в то, что хотят иметь, и готовы за это любому перегрызть глотку, истрепать нервы. Они способны, она — нет, а ее родители тем более. Она решила, что больше никогда не приедет в поселок, пусть дачная жизнь останется светлым теплым воспоминанием, и уютный деревянный дом не превратится в поле боя.
С тех пор прошло пятнадцать лет, Лиза так ни разу не побывала в поселке. Но этой осенью приехала, чтобы похоронить свою Лоту именно там, в дубовой роще.
Старая собака прожила после операции всего два месяца. В начале сентября у нее отнялись задние лапы. Умирала она долго, мучительно, до последнего дыхания все пыталась встать, глядела на Лизу покорными, совершенно человеческими глазами и каждый раз начинала дрожать, когда кто-нибудь в семье заводил разговор о том, что хватит мучить животное, надо Лоту усыпить.
— Кажется, собака для тебя дороже всех нас, вместе взятых, — говорил Михаил Генрихович, — неужели ты не видишь, как это травмирует детей? Нельзя превращать дом в ветеринарную лечебницу и жить в постоянном трауре из-за умирающего животного. Это все-таки животное, а не человек.
Лиза ловила себя на том, что при муже и при детях стесняется плакать, стыдится своей острой, невыносимой жалости.
— Никогда не думал, что ты, мамочка, такая сентиментальная, — сказал как-то сын Витя, услышав, как она ночью разговаривает с Лотой, баюкает пса, словно младенца.
Впервые в жизни она позволила себе на некоторое время выйти из роли спокойной, надежной, железной отличницы, свободной от сантиментов, полностью владеющей своими эмоциями. На работе, среди чужих, еще держалась, но с близкими не могла, и это их пугало, раздражало. Даже дочь Надюша холодно пожимала плечиками, глядя на мамины слезы, и разумно замечала что собака — не человек.
Только с Юрой она не чувствовала себя виноватой, он не считал, что так сильно переживать из-за собаки ненормально, неприлично. Перед ним не стыдно было плакать от жалости и бессилия. Он понимал ее без всяких объяснений. С ним хорошо было молчать, сидя в машине, и слушать, как сентябрьский дождь стучит по крыше. Для того чтобы успокоиться и согреться, достаточно было просто уткнуться носом в его плечо, вдохнуть запах прокуренного свитера.
Лота умерла ночью, после долгих мучительных судорог. Лиза сидела на полу, держала ее голову на коленях и чувствовала, как отчаянно борется со смертью живое существо. У животных нет бессмертной души, им страшнее умирать, они уходят в никуда, в черноту. Возможно, это глупость, приторные сантименты, которые не стоят ни гроша.
Возможно, прав был муж, когда говорил, что она ведет себя словно выжившая из ума слезливая старая дева. В мире столько кошмара, настоящего человеческого горя, а тут всего лишь собака, к тому же капризная, недобрая, к тому же с ней было так тяжело в последнее время, она ходила под себя, и запах не истреблялся никакими моющими средствами, она громко всхлипывала ночами, все пыталась встать на четыре лапы, падала с грохотом, будила мужа и детей, которым рано вставать.
— Послушай, ты хотя бы отдаешь себе отчет, что это ненормально — так переживать из-за собаки? — услышала Лиза голос мужа и только тогда заметила, что Лота уже не дышит, а сама она захлебывается слезами.
С тех пор прошло совсем немного времени, ей часто снился дождливый, до черноты пасмурный день, когда вместе с Юрой они поехали в поселок «Большевик», который теперь назывался Батурине, чтобы там, в дубовой роще, похоронить собаку.
Из-под колес вишневой «шкоды-фелиции» летели брызги, дождь заливал ветровое стекло.
— Почему ты дрожишь, Лизонька? — не отрывая глаз от дороги, Юра тронул ее руку. — Если холодно, я могу включить печь.
— Не нужно. Это нервное.
— Ты боишься, нас увидят?
— Нет. В поселке сейчас пусто, в плаще под капюшоном вряд ли кто-то узнает. К тому же темнеет… Нет, ничего я не боюсь, просто я не была здесь пятнадцать лет. Я очень любила в детстве эту дорогу поворот к роще. Почти ничего не изменилось.
Машину оставили у небольшой поляны, где когда-то была волейбольная площадка, в рощу зашли со стороны соседней улицы. Лиза издалека заметила, что в окне старого деревянного дома горит свет, и отвернулась.
Лопата легко входила в мягкую мокрую землю. Стало совсем темно, Лиза зажгла карманный фонарик. Когда все было уже закончено и над собачьей могилой вырос небольшой холмик, совсем рядом послышались шаги. Кто-то приближался к ним в темноте, хрипло, надрывно кашляя. Тонкий фонарный луч выхватил из мрака капюшон плащ-палатки, сморщенное старческое лицо.
— Покурить не найдется? — произнес хриплый голос.
Юра вытащил пачку сигарет из кармана, чиркнул зажигалкой. Старик судорожно закашлялся от первой глубокой затяжки и спросил:
— Кто такие?
— Мы так, проездом, — ответила Лиза.
— А что копали-то здесь?
— Собаку похоронили.
— Почему здесь?
— А где же? Ведь не на кладбище, и не на помойку выбрасывать, — ответил Юра и закурил.
— Это я понимаю, но почему именно здесь? Между прочим, документы у вас имеются?
— Зачем?
— Может, вы не собаку, а труп здесь зарыли. Известно, какое сейчас время.
— Да, конечно. Труп, — грустно усмехнулась Лиза.
Что-то в голосе старика, в его сморщенном пропитом лице было знакомое.
— Ты, дамочка, так не шути. Давайте-ка мне документы, а то сейчас за милицией пойду.
— Николай Петрович? — внезапно вспомнила Лиза. — Надо же, дядя Коля… Вы здесь до сих пор сторожем работаете?
— Верно, сторожем. А ты откуда знаешь?
— Да уж знаю. Я здесь, можно сказать, выросла. В детстве каждое лето приезжала. Как Наталья Даниловна, здорова?
— Померла Наталья Даниловна, — старик опять закашлялся, потом произнес уже другим, спокойным голосом:
— Что-то я тебя не узнаю, дамочка. На себя посвети, чтоб я видел.
— Я здесь пятнадцать лет не была, — Лиза осветила свое лицо фонариком — вот, теперь узнали?
— Лизавета? Ну ты смотри, какая стала. Слушай, по телевизору ты, что ли, новости ведешь?
— Я.
— Это ж надо! А я все смотрю, ты или нет? Это муж твой, что ли?
Ознакомительная версия.
