— Джованна, пойми, я не смогу тебе помочь, если сам буду дрожать от страха. Если буду в опасности.
Она молча смотрит на меня, отказываясь принимать любые доводы, нарушающие ее планы.
— Джованна, нам нужно что-то сделать, чтобы между нами возникло хоть какое-то доверие.
Она опускает глаза, разглядывая сухую землю, потом опять переводит их на меня: теперь она готова меня выслушать.
— Я хочу снова встретиться с твоей бабушкой. Объяснить, кто я такой. Думаю, это здорово все облегчит и будет значить, что мы сможем встречаться и разговаривать открыто. Уверяю тебя: это отличная идея. Она дает нам гораздо больше возможностей… — Помимо всего прочего, это избавит меня от угроз Джованны.
— Невозможно, — твердит она, но, готов поклясться, уже начинает колебаться. А я начинаю надеяться, что смогу управлять ситуацией, если Джованна убедится, что я ее понимаю и охотно ей помогу.
Больше мне сказать нечего. Пытаться убеждать значило бы заронить сомнения. Для меня это так же невыгодно, как и для нее. И все же я не удерживаюсь:
— Так будет легче вырвать тебя отсюда…
Не знаю, зачем я это сказал. Неаполь учит меня: прямодушие не есть самая короткая дорога к выживанию. Сразу сводит желудок, как будто я наглотался холодных спагетти — липучих, спутанных, пересохших.
Джованна поднимает на меня глаза и повторяет:
— Это невозможно.
Она возвращается в хибарку, и свечи гаснут, остается только высокий, неясный свет звезд. Джованна закрывает за собой дверь и, проходя мимо меня, бросает:
— За мной.
Я подчиняюсь. Мы проходим через виноградник. Вокруг ничего не видно. Небо задернуто ночной синевой. Длинные завитушки побегов лозы цепляются за лицо. Я иду, ориентируясь по шагам Джованны. Темень полная, и нет никакого просвета, к которому мог бы обратиться глаз. Спотыкаюсь. Джованна останавливается. Рука ее касается моей, и она ведет меня через темноту. Меня охватывает трепет от ощущения ее руки в моей ладони и стыдливое чувство беспомощности.
Когда добираемся до дороги, выглядывает луна и освещает путь к «веспе». Джованна садится в седло, раздается пронзительный вой движка, на дорогу падает сноп света от фары.
— Садись, — командует Джованна.
Я сажусь позади нее. Джованна ощупью находит мои руки, тянет их вперед и обвивает ими свою талию.
— Это невозможно, — опять слышу я ее слова.
3
Вчера вечером за ужином Алессандро настаивал, чтобы я отправился на осмотр Каподимонте. «Чудесно! Очень важно», — убеждал он, держа большую сильную руку на моем плече. Вечер получился — хоть плачь. Я опоздал. Луиза была раздражительна, видно, считая, что я предпочел подольше побыть с Джованной. За ужином она рта не раскрывала, никак не желая выручить меня, избавив от беседы с неутомимым Алессандро. Я не мог сосредоточиться, поджидая удобный момент, когда можно было бы поведать им о просьбе Джованны. Момент этот так и не наступил. Вечер продолжался, а я все больше и больше испытывал неловкость, когда Алессандро обращал на меня свой серьезный взгляд. Когда я уходил, он повернулся к Луизе и заметил, что я, по его мнению, чем-то расстроен: тоска по дому, должно быть, одолела или любовь… Повисла пауза, а потом Алессандро от души захохотал. Я попытался свалить все на жару, но понял, что если и был у меня шанс попросить извинения, то я его упустил. Легко ведь мог бы сказать: «Послушайте, кое-что произошло». А я этого не сделал: всякий раз в памяти вставала застывшая при упоминании Алессандро Джованна и слышались ее слова: «Нет. Нет Масканьи».
Путеводитель называет Каподимонте охотничьим домиком Карла III, но больше он похож на дворец, венчающий вершину горы. Как и большинство других неаполитанских произведений архитектуры, дворец лишен вычурности и украшений, воображение поражает его монументальность. Теперь в нем находится картинная галерея Неаполя.
Я пришел взглянуть первым делом на Караваджо, но настроение благоприятствовало долгим и бесцельным блужданиям по семи столетиям живописи. Хотя я не мог забыть о своем обещании Джованне, равно как и отделаться от чувства вины перед Алессандро, все же сумел отвлечься от грустных мыслей и насладиться теми картинами, какие пришлись мне по вкусу, а также внимательно ознакомиться с теми, которые путеводитель относил к важным вехам в истории живописи.
Протяженные залы заполнены туристами. Переходя из одного зала в другой, я вижу одни и те же лица, но ни о ком нельзя сказать, будто они следят за мной. Я ухожу, второй раз пройдясь по средневековой экспозиции, и сажусь на скамейку в саду, откуда открывается вид на город; рядом нет никого подозрительного. Я настолько расслабился, что задремал под пальмовыми опахалами. Прошло с полчаса, когда позади меня послышалась английская речь. Открыв глаза, я глянул через плечо. Молодая пара, обоим года двадцать три — двадцать пять, остановилась в нескольких шагах от меня. У парня два фотоаппарата, и он что-то мудрит с объективами и пленкой. Девушка же карандашом на бумаге набрасывает эскиз — открывающийся отсюда вид, панораму Неаполя, нисходящего к заливу. Мы улыбаемся друг другу. Меня так и подмывает представиться, завязать разговор, рассказать о пережитом, только боюсь, что это их отпугнет. Я и в самом деле чувствую себя странновато. Я здесь уже почти две недели, и бывали дни, когда я, считай, ни с кем не общался вообще, а если и говорил, то на примитивном, лишенном грамматики итальянском либо на упрощенном, ломаном английском. Даже с Луизой (единственный человек, с кем я мог бы нормально беседовать) мне нелегко поддерживать разговор: сказывается наша нежданная близость, слова и фразы начинают звучать до странности интимно, прямо какой-то тайный язык получается.
Повернувшись, обращаюсь к английской паре: «Привет». Они отвечают: «Привет», — но больше никак не выражают желания продолжить разговор. Снова занимаю полулежачее положение и закрываю глаза. Девушка окликает меня:
— Вы в Неаполе остановились?
Снова поворачиваюсь корпусом и смотрю на них, уже жалея, что вообще открыл рот. Девушка повторяет вопрос.
Я не спешу с ответом. Рассказать им все, что произошло со мной с тех пор, как я сюда приехал: от неожиданной болезни до свидания с сестрой убийцы из каморры? Вместо этого произношу:
— Я живу здесь. — Не хочу, чтобы меня считали заурядным туристом, чтобы эти двое думали, будто мы одного поля ягоды.
— Серьезно? — ахает девушка. — Где?
Тут можно сказать правду.
— В Центро сторико… старом городе.
— Надо же! А мы в Сорренто остановились. Если честно, жаль, что нам не хватило храбрости. Неаполь кажется таким… таким волнующим, опасным.
Не отрываясь от фотоаппарата, ее спутник говорит:
— Нам советовали не останавливаться в Неаполе.
Я на это не отвечаю ничего. Может, и правильно их предостерегали.
— Это опасно? — спрашивает парень.
— Это миф, — слышу я собственный голос, но собеседники в общем-то слова мои пропускают мимо ушей.
— Так всегда бывает, — бросает парень, протирая линзы фотоаппарата мягкой зеленой тряпочкой.
Что бы они подумали, расскажи я им о том, что со мной приключилось? Поверили бы? Наверное, нет.
— Давно вы здесь живете? — спрашивает девушка, широко улыбаясь.
— Два года.
— И чем вы здесь занимаетесь?
Тут надо подумать. На ум приходит: обучаю английскому как иностранному языку, — но я выбираю более уникальное для этого города занятие.
— Работаю в университете. Изучаю папирусные свитки из Геркуланума.
Девушка толкает локтем своего приятеля. Тот толкает ее в ответ, восклицая:
— Жюль! Осторожнее. У меня же камера.
Жюль закатывает глаза, потом спрашивает меня:
— И про что в них?
— О чем в них говорится? О многом. В основном о том, как жить.
Девушка переваривает услышанное и интересуется:
— А на каком они языке?
— На греческом. Древнегреческом.
— И вы можете это прочесть?
Отрывисто киваю: это, пожалуй, выглядит не столь большой ложью, как произнесенное «да».
— Надо же! — восклицает она. — И что в них написано?
— Написано в них, что нужно стараться жить просто: пища, кров, друзья.
— Звучит как-то скучновато.
— Я еще не закончил, — продолжаю я. — Нужны еще любовь и опасность.
— Правда? — Эти слова вызвали у Жюль гораздо больше восторга. — И поэтому вы живете в Неаполе? Вы влюблены? — Она уверена, что я и живу так, как предписано.
— Да я узнал обо всем, — смеюсь я, — только когда сюда приехал. Впрочем, да, я до сих пор нахожусь здесь как раз по этим причинам…
Парень поднимает глаза, брови его удивленно ползут вверх.
— А чего тут опасного-то?
Хороший вопрос.
— На самом деле ничего, — говорю я. — Тут дело в атмосфере, в настрое.
— А вы в итальянку влюблены? — спрашивает Жюль.
