вине…
— Не идет вам, Ильяс, — попенял Гуров. — К тому же получается, что она вам отплатила поделом?
— Оба хороши, — нагло улыбнулся Абдула, — не оспариваю. И конечно, когда я узнал, что вот она, тут, в моей власти — честно признаюсь, не сдержался. Мальчишество в моем возрасте, но вот так получилось. Мне удалось пробраться на заднее сиденье «бумера» и, как отъехали, воспользовался шокером…
— Чего ж не битой? — не без брезгливости спросил Гуров.
— Размахнуться негде, — вежливо пояснил Ильяс. — Дал разряд, перехватил руль, съехал на обочину. Тут бы мне сразу покончить, да сплоховал, слабость. Больно красивая она, да и соскучился, ну и когда с женщиной был — уж не припомню… Только нацелился — клаксонят, развеселые лыжники остановились дорогу спросить да осведомиться, не помочь ли. Вот, а говорят, люди у нас недобрые — увидели, что в темноте машина стоит на обочине, и тотчас пристали — давайте, мол, поможем. Что-то наплел им и, улучив момент, спихнул дуру эту в кювет, думал вернуться — а она возьми и сбеги.
Он сокрушенно руками развел:
— Всем нам урок: взялся делать — делай, или не берись вообще. Да я против нее-то ничего не имел, но Кате так уж не хотелось продавать «Шужкопу», и как было бы удачно, если бы Лера заплатила налог, а сама эдак — ах! — и растворилась во мгле, за ненадобностью.
— И всё?
— Всё.
— Всё ли?
Бледные щеки по-девичьи зарделись, длинные ресницы опустились:
— Неловко признаваться, но уж очень Катя машину хотела…
— Кто она тебе, Ильяс? — спросил Гуров в лоб.
Тот уныло ответил:
— Никто. Ничего у нас никогда не было. Мне трудно вам объяснить этот вид гордыни. Любил я этой дурочке подарки делать, уж так забавно было выполнять ее глупенькие, мелкие желания — а она от важности надувалась, как царевна-лягушка: видишь, мол, Илюша, а ты не верил.
— Синдром Деда Мороза, — усмехнулся Гуров, — или Великого Карачуна? Это ты ей деньги на стол подкладывал?
— Я.
— И машинку пригнал девочке?
— Так и есть. Правда, с «бумером» в первый раз вышло нехорошо, дурочка эта на нем чуть не разбилась, я и говорю: вот, Катя, вселенная намекает, что не твое это. Ну и припрятал тачку до времени.
— Так, а Радаев что?
— Земляки мы, почти братья. Помог скрыться, когда начался этот гей-карамболь.
— Ну а его, брата, за что? Ведь не спугни мы тогда — и конец чемпиону?
Абдулаев задумчиво потер подбородок, слабовольный, скошенный назад, выбритый чисто-начисто.
— Его-то вроде бы и не за что. Если бы он, сделав дело, отвалил — ничего бы и не было.
— А разве ж он по своей воле?..
— Нет, нет. Сама она никак не отпускала его: Саша то, Саша се, подай-принеси, а он, дурак мягкотелый, и рад стараться. Вьется, как моль. Надоел. Ну и к тому же он начал догадываться, что я к исчезновению Леры имею отношение, — мог сдать…
Помолчали. Лев Иванович смотрел на этого человека — образованного, умного, более того — одаренного, и пытался сообразить: на каком повороте он свернул с нормальной дороги?
«В какой момент стал ты нелюдем, страшнее любого зверя? Тоже мне, волк хромой. Не тот тотем выбрал, не тот фетиш».
Тот, как будто услыхав его мысли, попытался объяснить, смущенно улыбаясь:
— Вы знаете, иной раз и социум нуждается в санитарах, в ампутации жадных Лер, и старух-гордячек, и проституток.
— Ну, это банально, — нарочито равнодушно отмахнулся Гуров. — Любой мерзавец прежде всего оправдывает себя именно так: а что они? Этак вы мне еще прокинете, что не стоит резать больше овец, чем надо, потому и убили только двоих?
— Именно, — не без нахальства кивнул Ильяс.
Наконец сыщик спросил, вполголоса, предварительно оглядевшись — не подслушивает ли кто этот ненормальный, никчемный разговор:
— Ильяс, а что это было там, в Волчьей Яме? О чем выли?
Чуть побледнев, он открестился:
— Не понимаю.
— И убивали именно двадцать первого ноября — случайно?
— Сами знаете: чтобы налог успеть уплатить.
— Или хромым волком себя вообразили? Тем самым, белым, укусившим сатану?
Ильяс улыбнулся одними глазами голубыми, доверчивыми.
— Все равно докажем, Абдула.
— Пожалуйста, работайте, — великодушно позволил он, — желаю доброй охоты.
И, прихрамывая, ушел.
Система принудительной остановки.
