Ознакомительная версия.
Говоря по правде, собственное его упрямство в вопросе не самом важном удивляло Давида. В конце-то концов, и матушка не обрадуется, узнав, что Иван Николаевич возьмется запечатлеть Матрену…
Так почему же он уверен, что картина эта, пока существующая исключительно в воображении Крамского, должна быть написана?
…мой дорогой друг Амалия, спешу поделиться с тобой удивительной новостью. Матрена, прежде и слышать не желавшая о том, чтобы позировать Ивану Николаевичу, после нескольких сеансов прониклась к работе таким рвением, что, будь воля ее, пребывала бы в мастерской и денно, и нощно. Не скажу, чтобы это обстоятельство меня радовало, но теперь я хотя бы избавлен от постоянных ее жалоб на то, что портрет принесет несчастье.
Кто бы знал, что моя супруга столь суеверна!
Но я рад, что у нее получилось преодолеть это предубеждение. Кажется, ныне она, напротив, с нетерпением ожидает, когда же работа будет окончена. И более не заговаривает об отъезде. И хорошо, я бы не перенес разлуки с тобой.
Простишь ли ты меня за то, что когда-то я, поддавшись чувствам, совершил эту ошибку?
Знать бы, как исправить ее…
– …Обыкновенно, – проворчала Амалия, отправляя это письмо к прочим. Не то чтобы она получала удовольствие, сжигая бумагу, но некоторые послания были чересчур уж откровенны, чтобы оставлять их.
Это было неблагоразумно.
Амалия же отличалась благоразумием.
А еще была наблюдательна… и не чуралась помощи.
– Значит, денно и нощно… – повторила она, отвлекая компаньонку от шитья. Та, увлеченная созданием очередного полотна гладью, вздохнула. Видать, наскучили ей игры подопечной. – Что ж… и он уверен, что дело исключительно в портрете… Нет, ну почему мужчины настолько… глупы?
И столь податливы.
…Мой дорогой друг,
Я не хотела бы быть гонцом, приносящим дурные вести. И долго думала, стоит ли вовсе рассказывать тебе о встрече, невольною свидетельницей которой я стала. Я знаю, какие слухи ходили по Петербургу совсем недавно и сколь болезненно ты переживал их. И ныне мне совестно, что вновь я растравлю твою рану. Однако же молчание было бы еще большею подлостью.
Давече, прогуливаясь в парке, я имела честь лицезреть твою супругу в компании молодого человека, мне не знакомого, который держался с ней весьма вольно, если не сказать – своевольно. Она же, принимая всяческие знаки внимания, краснела и смущалась, хотя мне мнилось, что подобное ей вовсе не свойственно.
Меня это столь удивило, что я не удержалась, уж прости мое любопытство, которое есть исключительно женский порок, и наведалась в мастерскую. Иван Николаевич был так любезен поведать, что работа над портретом идет, но не столь уж напряженно, и вовсе не требует ежедневных визитов твоей супруги. Более того, в мастерской она появляется нечасто…
Матрена понимала, что идет по грани.
По натянутой струне, которая того и гляди лопнет, и тогда Матрена полетит в пропасть. Понимала и ничего не могла с собою сделать.
Это все он виноват!
Мужчина со змеиными глазами, в чью мастерскую ее заставили отправиться. А ведь чуяла она, чуяла, не окончится этот визит добром! Но и старая гадюка уперлась… вот странно. Она терпеть не может Матрену, а туда же, захотела получить ее портрет в коллекцию.
Глупость какая…
И отказаться бы наотрез, но поддалась Матрена на уговоры, решила не ссориться с супругом, который и без того был постоянно раздражен.
Стоил ли того портрет?
Обещано было, что всего-то и нужно – пара сеансов, а после ее отпустят… Она готова была потерпеть. Ради Давида… ради семьи… Кто знал?
Никто.
И не в нем дело, в человеке со змеиными глазами, который не замечал никого и ничего, помимо холста. Он смотрел на Матрену, но видел ли? А если видел, то ее ли нынешнюю или же ее прошлую? Главное, что ей было неуютно… Позирование – не для Матрены. Сидеть неподвижно часами, пока кто-то возится с карандашом ли, с красками… Ей даже не было любопытно, не хотелось взглянуть на наброски.
Она с восторгом встречала слова:
– На сегодня хватит…
И спешно, пожалуй, чересчур спешно, покидала мастерскую. Правда, оказалось, что спешила она недостаточно. Или просто от судьбы не уйдешь?
Она встретила его, бледного своего мальчика, выходя из мастерской. Как встретила? Убегала и наткнулась.
Споткнулась.
Упала бы… Не позволили.
Удержали.
– Осторожней, – произнес он с легким упреком.
Она же, собираясь ответить что-то резкое, не смогла произнести ни слова. Позже Матрена, силясь избавиться от наваждения, пыталась понять, что же привлекло ее. Глаза? Огромные, темные, будто озера, преисполненные предвечной печали? Бледный лик, более подобающий святому? Голос, низкий и глубокий?
Все сразу?
Как бы там ни было, но с первого же мгновения она была очарована.
Нельзя, невозможно такое… она – графиня Бестужева, будущая, но все равно графиня… Бестужева… и мужа любит, наверное. Так почему же не откажет ему, Николаю, во встречах? Почему спешит на них, сдерживая сердечное томление, страшась, что ему надоест затянувшаяся эта игра… парки… прогулки, беседы… что найдет он кого-то иного, более доступного.
Всякий раз говорила себе, что нынешняя встреча – последняя…
…Милый друг.
Так она его называла, а он сердился. Он не желал быть только другом… и опасно, до чего опасно… Стоит кому-то из знакомых увидеть, и снова пойдут слухи… Давид давно уже не обращает внимания на слухи. Он остыл к жене и ждет лишь повода, так нужно ли давать этот повод?
Но до чего слабо женское сердце.
И самой Матрене не под силу с ним справиться. Да и разве делает она что-то дурное? Встречи в людных местах, и ничего в них, помимо бесед, нет…
– Вы сегодня печальны как никогда. – Николай был чуток и настроение ее уловил сразу, пусть Матрена не произнесла ни слова.
– Ничего…
– Вас тяготит мое общество?
Он держал за руку, осторожно, точно сама рука Матрены была сделана из хрусталя.
– Нет, никогда! – воскликнула Матрена с пылом, страшась, что он тоже ищет предлог, чтобы расстаться с ней. – Вы… вы моя отрада… успокоение для души…
Темные глаза полыхнули, в них читалось, что успокоить Николай готов не только душу, но и тело, если Матрена позволит.
Нет.
Не настолько она обезумела от любви… или настолько? Она ведь думает… О чем думает? Не о том ли, что муж уже давно не переступает порог ее спальни? Он вообще не видит в Матрене женщину, хотя она, право слова, не утратила и толики своей красоты… Так в чем же дело?
В Амалии…
В ее собственных ошибках… Заигралась, ослепла от чужого восторга, решила, что не нужна ей любовь Давидова, а теперь… без любви вовсе тяжело. И не потому ли тянет ее к этому восторженному мальчику? Нет, будь дело только в том, неужто не отыскала бы Матрена иного поклонника? Их по-прежнему множество… письма пишут, цветы шлют… а она вот…
Тем веры нет.
Их любовь лжива, что позолота на храмовых куполах, которые издали глядятся литыми, а на деле… на деле под позолотою – медь. Николай – дело иное. Разве могут лгать подобные глаза?
И страсть в нем…
Он кипит, и жар его опаляет Матрену, будит в ней неизвестное, страшное.
– Вы ведь его никогда не бросите, – произнес Николай со вздохом и руку выпустил, отчего Матрена едва не закричала, до того жутким ей показалось остаться ныне в одиночестве. – Конечно, смешно было надеяться на иное… Вы никогда его не бросите… Он – Бестужев, а я… всего-то натурщик… нищий, безвестный…
– Прекратите.
Она коснулась его щеки, прерывая поток самоуничижительных слов.
– Я верю, однажды и вы станете известны…
Когда-нибудь, но… не сейчас.
А быть может, и вправду рискнуть? Уйти… просто собрать вещи и исчезнуть, не оставив записки… Пусть мучается Давид, пусть гадает, что же случилось с его женой.
Глупость.
Не будет он мучиться и гадать не станет, а оформит наконец желанный развод. И сделает предложение Амалии… и будут они жить долго и счастливо. Пожалуй, именно это и удерживало Матрену от необдуманного шага.
Шляпки, платья, веера… Пустое это все, она способна обойтись и без такого множества вещей, в которых некогда находила особую прелесть. Но все же… Николай и вправду беден. Он живет в крохотной комнатушке, учится на художника… Талантлив ли? Кто знает. Нет, надобно прощаться с этим мальчиком. Он мил, и любовь его греет душу Матрены, озябшую в холодном Петербурге, но…
Ознакомительная версия.
