Стивен! Надо скорее звонить ему — он поймет, он поможет! И на этот раз ни в коем случае не ошибиться, потому что третьей попытки у меня уже не будет.
Тщательно, то и дело отодвигая голову, чтобы посмотреть на экран — все ли правильно?! — я вызвала меню, выбрала номер Стивена и нажала «соединить».
Когда раздался первый гудок, я замерла. Даже сердце, казалось, перестало биться. Еще гудок… неужели он не ответит?!
Гудок прервался на середине, и в тишине подвала раздался голос Стива:
— Алло? Джеки? Джеки, это ты?
Я от радости не сразу даже сообразила, что нужно ответить, и лишь потом отчаянно замычала, задыхаясь и всхлипывая — слезы сами потекли из глаз.
— Джеки, я ничего не слышу — шумит что-то! Что с тобой, где ты?! — надрывался Стивен. — Джеки!
И вдруг стало тихо.
В первый момент я подумала, что он нарочно отключился — решил сам перезвонить, авось лучше слышно будет. И лишь потом, когда экранчик на телефоне, сколько я кнопку ни давила, не загорелся, поняла, что все — батарея кончилась…
Под головой в трубе пошумливала вода, на коленях теплой тяжестью ощущался свернувшийся в клубочек Гарольд.
Я сидела, и мне было очень плохо. Плохо настолько, что это трудно передать словами…
Пока я возилась с телефоном, я почти не чувствовала ни боли, ни тошноты, ни жажды — не до того было, думала: вот сейчас позвоню, позову на помощь… Но теперь, когда никакой надежды не осталось, вся боль, которая до сих пор пряталась где-то в стороне, навалилась разом.
А надежды не осталось — это было уже ясно.
Единственным, кто знал, что я в опасности, был Пол. А что может сделать шестнадцатилетний мальчишка?! Прийти в полицию, сказать: «Она мне в трубку мычала»? При этом не зная ни где я нахожусь, ни кто меня похитил — ничего! Ему никто не поверит — никто, ни одна живая душа!
Пальцев я уже не чувствовала совсем, даже когда упиралась ими в бетон. Зато невыносимо давили туфли — наверное, ноги распухли. И спина болела, и шея. И очень холодно и противно было сидеть в мокрых штанах — извините за подробности, но… человек же не может больше суток обходиться без уборной, вот и… извините.
Дышать — и то было трудно: воздух проходил с трудом, с усилием, и каждое такое усилие отдавалось тупой болью где-то над глазами. Живот тоже болел. Болел так, будто его сжимал кто-то внутри. Наверное, от голода — я ведь уже больше суток ничего не ела. И не пила тоже.
Последний раз я ела у старушки с полтергейстом. Мы с ней тогда о хорьках разговорились — и я Гарольда выпустила, так она не знала, чем его угостить. И ветчину принесла, и сыр, и мороженое — сладкое, клубничное…
Она и мне мороженого предлагала, и еще чая, и пирожков — а я отказалась. Торопилась. Сюда торопилась!
Как именно это произойдет? И когда? Завтра? Или мне долго еще суждено сидеть и смотреть на этот низкий потолок, бетонный пол и кучу серых пластиковых штук?..
Представился вдруг скелет, прикованный к трубе, и Гарольд, который по-прежнему живет в подвале и ловит мышей.
А действительно — что теперь с ним будет? Ведь Аронсон, если сумеет его поймать, то наверняка убьет! Он и меня убить собирается — что ему какой-то хорек?!
Тем более, что Гарольд его укусил…
Я старалась отогнать эти мысли, вспомнить о чем-нибудь хорошем, что у меня в жизни было — получалось, что в основном о Стивене.
О том времени, когда мы вместе жили.
Когда он принимал душ, я любила к нему влезать в кабинку. Он поворачивался, обнимал меня, а по лицу вода текла. Он мокрый, скользкий — и теплый. Вода прохладная, а он теплый — так здорово! И вода по лицу…
Пить хочется очень…
Стоило зажмуриться, и перед глазами начинали мелькать яркие пятна, похожие на разноцветные лампочки, как на карусели. Или на рождественской елке…
Мы с папой всегда Рождество вдвоем отмечали, с тех пор как мама умерла. В гостиной обычно стояла большая елка с золотистыми шарами, с голубыми колокольчиками и гирляндой, и пахло от нее… так только от рождественской елки пахнуть может!
Папа клал под нее много подарков в красивых праздничных обертках, с записками — и от него, и от «дяди Билла», и от мамы тоже — как будто она еще жива. Он ее любил.
И Стивен меня любил. Любил, я же знаю!
Любил, пока я все не испортила этой историей с Ральфом Лореном. И так и не сказала ему, что до сих пор простить себе этого не могу… и теперь, наверное, уже и не скажу…
Иногда я отключалась — боль пропадала, а воспоминания становились такими яркими, что даже запахи, звуки чудились. Приходила в себя — и вокруг снова было темно и холодно, и хотелось быстрее вернуться обратно в забытье, где нет боли.
Однажды, словно наяву, совсем близко, я увидела отца на катере. На катере, на котором я, наверное, так и не побываю. Вокруг, до горизонта, океан… и брызги на лице — соленые…
Папа… Папа, приплыви, забери меня отсюда! Пожалуйста, мне очень страшно, папа…
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
(Из жизни фреток)
Наверное, я забылась надолго, потому что когда снова открыла глаза, окошко уже светилось. Гарольда на коленях не было, но, повернув голову, я увидела, как он балансирует на досках — примеряется, пытаясь с них перепрыгнуть на трубу, проходящую вдоль стены футах в пяти от пола.
На меня навалилась какая-то глухая апатия. Больше не было сил думать и бояться. И чувства все словно притупились — ничего даже особенно и не болело, тело будто онемело.
Гарольд на трубе не удержался — сорвался вниз. Снова полез было на доски, но заметил, что я за ним наблюдаю, и побежал ко мне. Приласкался — щеку полизал, а потом в глаза мне посмотрел — жалобно-жалобно, словно хотел сказать: «Ну хватит тут сидеть, пойдем уже домой, а?!»
Я мысленно попросила у него прощения. Не надо было мне позавчера брать его с собой!
Позавчера… Кажется, давно, в другой жизни…
Гарольд немного еще покрутился около меня и убежал по своим делам. Я сидела и бездумно следила за ним глазами — как он под доски забрался, как по куче пластиковых штук лазает; как за мышью погнался, поймал ее и в угол унес.
Потом он опять полез на доски, снова попытался до той трубы добраться — на этот раз ему удалось. Побежал по трубе — вдоль одной стены, вдоль другой… Надо мной пробегал — остановился, голову свесил и покудахтал — смотри, мол, какой я ловкий! А я даже улыбнуться ему не могла…
Добежал до окна, встал на задние лапы и сквозь стекло глянул. И вдруг я увидела, как он толкает мордочкой и лапками створку — отодвигает вбок, точь-в-точь как дома открывал дверцу стенного шкафа. Толчок, еще… — створка сдвинулась, и хорек, даже не оглянувшись, скользнул в образовавшуюся щель.
Ну и хорошо. Пусть хоть он спасется! Он красивый и ласковый — наверняка его кто-нибудь подберет…
Я стала отключаться все чаще и чаще. И не всегда знала уже, что на самом деле происходит, а что только мерещится.
Аронсон приходил — спустился по лестнице, встал посреди подвала и на меня уставился. Наверное, если бы я была в нормальном состоянии, мне бы от его взгляда не по себе стало. А так — только скучно и все. Я закрыла глаза, чтобы его не видеть — куда интереснее были сразу появившиеся перед ними цветные пятна.
Следующий раз я очнулась оттого, что почувствовала — рядом Гарольд. Он покусывал меня за ухо, перебирал лапками в волосах, терся о щеку — как обычно делал, ласкаясь… Но как же, ведь он убежал, спасся?!
Подняла голову — и увидела лицо Стивена, совсем близко — и ужас, написанный на этом лице.
— Господи, Джеки, — пробормотал Стивен. — Что он с тобой сделал?!..
Он настоящий? Или как папа, привиделся?..
«Не плакать… Только не плакать!» — повторила я, как молитву. Закрыла глаза, потому что слезы все-таки потекли и сейчас станет нечем дышать…
Но он уже сдирал с меня пленку. Ох, как больно губам! И от этой боли я очнулась окончательно.
Кроме Стивена, в подвале был полицейский — смотрел на меня, стоя рядом на коленях. И Гарольд, действительно Гарольд! Он перепрыгнул на плечо Стивену, потом снова ко мне.
— Джеки, — повторил Стивен с ужасом. — Джеки!
— Да… — Я с трудом разлепила, казалось, уже навеки сросшиеся губы.
И начала хватать ртом воздух, и задышала, наконец, полной грудью.
Полицейский достал нож и принялся срезать у меня с ног пленку. А Стивен — смотрел и смотрел, словно ко мне притронуться боялся. Потом как-то очень неуверенно поправил мне волосы — а чего поправлять, я вся всклокоченная.
— Стив, я… — губы все еще плохо слушались. Я много чего сказать хотела — и как я его рада видеть, и — самое главное! — за ту историю с Ральфом Лореном прощения попросить.
Но тут он будто опомнился — ничего мне больше вымолвить не дал. Схватил вдруг меня, прижал к себе и стал целовать. Куда попало — в глаза, в виски, в волосы растрепанные…
