Ознакомительная версия.
– Отец… Он просто неузнаваем, – пробормотала она. – Я его просто не узнаю!
Еще бы! Он вообще не отец, возможно! И узнать бы ты должна, по идее, другого человека, который сейчас храпит в кресле в его гостиничном номере. И его – Саню – должна была бы узнать. Но…
Но лучшие спецы зарубежья столько времени работали над ее памятью. Так гнусно избирательно удаляли из нее все, что ее теперешнее заявление нельзя воспринимать всерьез.
И все равно спросил:
– Вы принимаете свои таблетки, Эльза?
– Нет. Отец сказал, что не надо. И Андрея Сергеевича уволил. Я же вам говорила, Саша, – мягко упрекнула она. – В доме никого, кроме меня и отца, нет.
– И как вы себя чувствуете? Без них? Без таблеток? – и снова начало щемить в груди, тревожно. – Ничего не вспоминаете?
– Про Ольгу? – уточнила она. – Нет. Ничего. Моя память – чистый лист. Сны, правда, стали часто сниться. Раньше почти ничего не снилось. Засыпала, как в яму падала. А сейчас все время снится.
– Что?!
Он прислонился к мокрой стене бетонного забора, нервно дернул шеей. Вот сейчас она скажет, что видит во сне его. Видит другим, много моложе. Видит, как они катаются на его снегоходе и…
– Снег… Много снега. И холод. Так холодно. Отец рассказывал, что было холодно, когда Оля… И шел снег. Просто метель была…
Саша тяжело вздохнул. Нет, чудес не бывает. Всю оставшуюся жизнь она будет повторять и помнить то, что ей внушили.
– Эльза, почему вы плакали? Отец обидел вас? Накричал?
– Он… Он меня ударил! – всхлипнула она. – Не больно, нет. Обидно! Такого раньше не было.
– Ударил?.. А что? Что случилось? Причина его рукоприкладства? – заговорил он как под протокол.
– Я отказалась подписывать какие-то бумаги, сказала, что мне надо с ними ознакомиться. Почитать. Я просто назло ему так сказала. Чего он меня никуда не пускает, а?! Я же не пленница, в конце концов! А он рассвирепел. И по щеке, пальцами. Не больно. Очень обидно. И бумаги забрал. Сказал, что обойдется без меня. И запер, Саша! Он меня запер в моей комнате!
– А где он сейчас?
– Кажется, уехал. Я слышала, машина отъезжала от дома. Но мои окна выходят на другую сторону, я не могла видеть. Но его не слышно в доме. Кажется, он уехал.
– Все, успокойтесь! – прикрикнул на нее Саша, потому что девушка расплакалась. – И ответьте мне… Я смогу незаметно от охраны пройти в дом?
– Я… Я не знаю…
– Эльза! Прекратите! Вы вывели одурманенного Егора Ганьшина за ворота под носом у всех! Как?! Как вы это сделали?!
– Ага… Точно… – ее голос вдруг сделался совсем другим, спокойным, не плаксивым, мало похожим на голос Эльзы, отдающий мягкой жеманностью. – Я позабыла про Егора! Столько всего произошло! Слушайте, Саша…
Он почти бегом возвращался к гостинице. Надо срочно будить Игнатьева, уже темно! Вечер почти! Потом отоспится.
– А! Чего орешь?!
Игнатьев, когда он толкнул его в плечо, резко дернулся, бешено поводил вокруг себя вытаращенными глазами, может, забыл, где он. Шевельнулся в кресле, зашуршав туристическим одеянием, и снова повторил:
– Чего орешь-то?!
– Надо ее спасать! – срывающимся голосом выпалил Саша и заметался по номеру, начав переодеваться. – Отец запер ее в комнате. А перед этим ударил!
– Гад… – скрипнул зубами Игнатьев, встал и шагнул к двери. – Ты долго еще?
Саша обернулся на него от шкафа. Нормально? Он, получается, задерживает? Но не стал ничего говорить. На гостя было страшно смотреть. Волосы всклокоченные, щетина густая, одежда мятая. Взгляд – как у психически нездорового человека. Не перепугать бы девушку таким спасателем.
– Может, причешетесь? – он протянул ему расческу с туалетного столика возле кровати.
– Не до марафета! – отвел резко тот его руку и схватился за дверную ручку. – Он убьет ее, если мы опоздаем. Убьет…
Зачем Сафронову понадобилось навещать старое кладбище, он не знал. Просто по странному наитию, в каком-то забытьи свернул с дороги в сторону каменной арки. И через пару минут уже тормозил возле домика сторожа. Тот, увидав или почуяв его приближение, тут же выскочил на улицу в одних трениках, босой, без рубахи. Согнулся в поклоне, оскалился, закивал.
– Илья Гаврилович, здрассте… Давненько, давненько не заглядывали.
– Как они там? – кивнул на ворота Сафронов, тяжелой поступью двигаясь мимо крыльца сторожа.
– Все аккуратно, прибрано. Знаете же! – попытался изобразить обиду полуголый мужик. – Цветочки раз в три дня меняем. Знаете же!
Знал. Просто так спросил. Мужику он платил зарплату, чтобы присматривал отдельно за могилой жены, пустой могилой старшей дочери, и в соседнем ряду за могилой любимого верного помощника Леньки. К нему он первому и пошел. Встал у гранитного памятника, вымытого дождем до блеска, наклонил голову, вгляделся в фотографию.
– Не похож ты на ней, брат, на себя. Послушал дуру Нельку! – проворчал Сафронов едва слышно. – Не таким ты был. Лучше. Лучшим ты был, Ленька.
Ленька в самом деле был лучшим. Равных ему не было ни до него, ни после. Сафронов, по сути, дважды в своей жизни терял любимых людей. Первый раз – когда старшая дочка погибла. Второй, когда с дороги в глубокий кювет улетел его верный помощник Леонид Яровой.
Каким тот был мастером выбираться из сложных ситуаций! Каким мастером! Кажется, все – конец! Глухая стена, уперлись в нее лбом, точка! Ан нет…
Леня найдет щелку, влезет в нее, разворотит до размеров, приемлемых хозяину. В любое игольное ушко тому было под силу пробраться. Везде дырочку найдет для спасения. Башка, что ли, у него была так устроена, черт его знает! Родился, что ли, с таким разумом, или потом приобрел, пытаясь выжить?
– Трындец мне наступает, брат, – тихо пожаловался Сафронов и провел ладонью по лицу.
Щеки были влажными, то ли от слез слабости, то ли от природной сырости. С неба без конца посыпало мерзкой влагой, которую он просто не переносил.
– Обложили меня, брат. Со всех сторон обложили! Вылезает та иголочка, которую мы с тобой в огромном стогу сена спрятали. Вылезает…
Сафронов, боясь поскользнуться на мраморных плитках, осторожно приблизился к памятнику, присел на корточки, дотронулся до фотографии помощника, ставшего ему настоящим другом. Спросил:
– Что мне делать, Ленька? Мочить всех без разбору? Начать с Ганьшина – иуды поганого, потом ментенка этого молодого вальнуть, а закончить доченькой? Выхода никакого, брат! Что делать-то?!
Мраморный камень оставался безмолвным. И даже какая-то издевка почудилась Сафронову в нелюбимом улыбающемся портрете друга. Он подосадовал на себя – раскис. Поднялся, отряхнулся. Не оглядываясь, зашагал на следующую дорожку, к жене и дочке. Дочки Оленьки там, конечно же, не было. Он знал об этом. И знал, где мог бы ей поклониться. Но ни разу туда не съездил за десять лет. Ни разу! И знал почему.
Но место какое-то должно было у него быть, покаянное место? Вот и организовал надгробие. Тут уж Нельку не послушал, сам фотку выбрал. Любимую для любимой.
– Здравствуй, малышка. – шепнул Сафронов, и сразу почувствовал незабывающуюся с годами боль. – Прости меня… Давно не был. Прости, что не уберег!
Потом он долго еще говорил с ней, жаловался, просил совета, объяснял что-то без конца и даже улыбнулся пару раз, вспоминая ее детские шалости. Затем повернулся, чтобы уйти. В сторону могилы жены, как всегда, глянул только единожды. И то лишь для того, чтобы плюнуть в ее сторону.
Сторож топтался возле его машины, успев обуться в резиновые сапоги с широкими голенищами и надеть куртку на голое тело.
– Все нормально, Илья Гаврилович? – улыбнулся он заискивающе.
– Да, все хорошо, – рассеянно кивнул Сафронов и полез в машину. Вдруг вспомнил: – Слышь, уеду скоро. Надолго. В банке распорядился, каждый месяц на карту тебе будут перечислять все, как и раньше.
– Карту?! – смотритель побледнел. – Так нету карты, Илья Гаврилович! Отродясь не было у меня ее!
– Все в банке. Там карта. Получишь. Паспорт-то есть, надеюсь? – Он со вздохом полез в бумажник, отсчитал три сотни долларов, протянул сторожу. – Это тебе премия за хороший труд. Стереги их тут.
– Ой. Спасибо!
Тот точно подпрыгнул от радости. Сафронов мог поклясться, что слышал, как стукнули подошвы его резиновых сапог о мокрый асфальт. Вот натура убогая, а! За денежку гопака плясать начнет голышом. И одежонку сбросит, посули он ему еще сотни три. Недосуг, а то бы можно было позабавиться. Да и настроение не то.
Ленька был мастаком на такие забавы. Ох и любил озорничать, царствие ему небесное! Помнится, девок голых в садовую тележку впряг и заставил себя по участку возить. Вот ржака была, да. Они тогда одни в доме были, Оленьки уже не было, Эльзы еще не было. И творили что хотели.
Ленька, он во всем был выдумщиком.
Сафронов, глядя на кладбищенские ворота, размашисто перекрестился. Завел машину и поехал в город. Домой было рано. Домой пока было нельзя. Почему? Да потому что из последних сил сдерживался, чтобы не удавить ненавистную девку.
Ознакомительная версия.
