Подняв руку, Валька сделал ко мне шаг со словами:
— Перестань дурить, Игорек. Из-за какого-то урода…
Но я снова заорал:
— Он человек! Понял ты?! Человек! И не смей ко мне подходить, или я ударю тебя! Убирайся отсюда! Убирайся, видеть тебя не могу!!!
Поморщившись от острой боли в висках, я поджал под себя ноги и, уронив голову на колени, замер.
Немного потоптавшись рядом, Валька, видно, не решившись больше тревожить меня, пробурчал вполголоса: іДурак ты, Игорек…і, - и затем я услышал его осторожные шаги, удаляющиеся в сторону зала.
Несколько минут я сидел не шевелясь и старался унять мучительную боль в висках. До меня донеслись какие-то крики из зала, топот множества ног и гул голосов. Оживший вдруг почтамт наполнился шумом и людской многоголосицей. Все эти звуки сливались в один монотонный гул, заставляя меня морщиться и сильнее вжимать голову в колени.
Мне вдруг все стало безразлично, и даже своему неожиданному спасению я не имел сил радоваться. Настолько безразлично, что я не хотел ни видеть людей, ни слышать их и уж тем более не хотел с кем-нибудь разговаривать. Я по-прежнему сидел не шевелясь и никак не мог отделаться от надоедливого мотивчика и слов из старой, давно позабытой песенки, которые упрямо крутились у меня в голове: іАх белый теплоход… ах белый теплоході. Кроме этих трех слов я ничего больше не помнил и снова и снова прокручивал эти слова в голове, не в силах отделаться от них и не понимая, при чем тут теплоход, к тому же белый? Потом, вспомнив, что это были последние слова Вовчика, про теплоход, я вздрогнул, пронзенный одной, совершенно отчетливой мыслью, что все уже кончилось. Для меня, для остальных заложников, для Шарина с беднягой Вовчиком. Только кончилось для всех по-разному. Я теперь сижу и слушаю этот монотонный гул, доносящийся из зала, а Вовчик… Вот он, лежит со мной рядом и смотрит на меня остекленевшим взглядом. Я сейчас встану и уйду отсюда, а его ждет холодный мраморный стол в морге…
И такая вдруг тоска накатилась на меня от этих мыслей, такое отвращение я почувствовал ко всему этому гнусному миру, что мне захотелось выть и биться головой о стену…
Очнулся я от прикосновения. Подняв голову, я увидел стоящего рядом милицейского капитана с вопрошающим выражением на лице. Наверное, он о чем-то спрашивал меня уже, чего я не расслышал за своими мыслями. Заметив, что я не понял его вопроса, капитан терпеливо переспросил:
— Вы в порядке, Игорь Викентьевич?
Я молча кивнул, даже не удивившись тому, что он называет меня по имени и отчеству, словно мы были знакомы с ним уже давно, хотя я впервые видел этого капитана. Взяв меня за локоть, он предложил:
— Мне кажется, что вам нужна медицинская помощь. Пройдемте к машине іскоройі. Я помогу вам…
Я поднял вверх правую руку, показывая наручники. Вежливый капитан спохватился:
— Ах, да… Простите, я сразу не заметил.
Я, по-прежнему молча, показал левой рукой на ключ от наручников, все еще лежащий на полу, там, куда его уронил Вовчик. Наклонившись, капитан поднял ключ и освободил мне руку. Разминая запястье, я сполз со стола и отстранил капитана в сторону.
— Спасибо, я сам.
Он попытался вежливо возразить:
— Но, Игорь Викентьевич, старший лейтенант Безуглов просил меня…
Прерывая его, я раздраженно повторил:
— Спасибо, я сам… А до старшего лейтенанта Безуглова мне нет никакого дела.
Пожав плечами, капитан отступил с сторону, всем своим видом говоря: іВоля ваша, я свой долг выполнил…і.
Отойдя пару шагов, я обернулся и бросил последний взгляд на Вовчика и Шарина. Вот так закончилась их безумная затея. Такие грандиозные планы, столько страстей и драматизма, и такой трагичный конец. И только ли для них? Такие разные люди, и до банальности одинаковый финал. Но даже сейчас, уравненные смертью, они отличались друг от друга. Даже мертвый, лежащий на столе Вовчик был выше распростертого на полу Шарина. Во всех смыслах…
Махнув рукой, словно прощаясь с ними, я пошел прочь.
Пройдя по извилистому коридору, я вышел в зал и, невольно зажмурившись, закрыл лицо руками, ослепленный ядовитыми вспышками многочисленных фотоаппаратов.
Зал буквально кишел репортерами. Какой-то толстый мужичина с рыжей бородой и камерой на плече, как медведь, топтался посреди зала, подбирая наиболее удачные рекурсы для съемки, и бесцеремонно расталкивал людей вокруг себя.
С подоконников снимали заложников. Трое из четверых едва стояли на ногах от усталости и переживаний. Их подхватывали под руки и почти волоком выводили на улицу парни в камуфляжной форме, отмахиваясь от надоедливых репортеров.
Обнаружив мое появление, вся журналистская братия накинулась на меня, как стая оголодавших собак. Отмахиваясь от многочисленных вопросов, я с трудом пробивал себе дорогу к выходу, мечтая только об одном: поскорее вырваться отсюда и остаться, наконец, одному.
Один из репортеров, худой мужичок с козлиной бородкой, особенно ретиво тыкал мне в лицо диктофоном и приставал с одним и тем же вопросом:
— Скажите, что вы чувствуете, освободившись от рук террористов?
Он повторил этот вопрос уже раз пять, и мне это вконец надоело. Я сгреб этого зануду здоровой рукой за воротник и, притянув его к себе вплотную, отчетливо произнес ему прямо в лицо:
— Сейчас я чувствую в себе только одно желание: хорошенько врезать тебе по чердаку, чтобы ты не надоедал мне больше.
Оттолкнув козлобородого в сторону, я оглядел мутным взглядом вереницу лиц вокруг себя и лихо загнул, не считая нужным больше сдерживаться:
— А не пошли бы вы, господа репортеры, все вместе…
И прибавил широко известный адрес, куда именно я их направил. За спиной у меня женский голос взвизгнул: іХам!і — но я, не вникая в смысл посылаемых мне вслед пожеланий, прорвался к выходу и выскочил за дверь.
Вся улица была залита голубым светом мигалок от милицейских машин и машин іскорой помощиі. Метрах в сорока от входа в почтамт бурлила людская толпа, из последних сил сдерживаемая оцеплением все из тех же парней в камуфляжках и тяжелых бутсах. Люди что-то кричали, кто-то плакал навзрыд, кто-то посылал проклятья на чьи-то головы… Мне все было безразлично.
В глазах у меня снова зарябило, голова закружилась, и вообще, я уже с трудом понимал, что происходит. Отойдя в сторонку, я устало привалился спиной к стене и запрокинул голову.
Вечернее небо было усыпано неприлично яркими, для такого трагического вечера звездами. Они мерцали, словно заговорщицки подмигивали мне, и немо вопрошали: іНу, так что, старик. Кто же из вас двоих прав?і Повинуясь безотчетному желанию что-то немедленно сказать или сделать, я прошептал, неожиданно даже для самого себя:
— Не… знаю…
Прямо надо мной безмятежно сияла Большая Медведица. Я вспомнил ту ночь, когда в последний раз обратил на нее внимание, в свободном полете, получив удар в челюсть, и подумал: сколько же времени прошло с того вечера? Неужели всего лишь трое суток? Мне они показались вечностью из-за изобилия событий (и каких событий!), происшедших со мной с тех пор. Кажется, за всю свою жизнь я не имел столько мощнейших стрессов и переживаний.
Трудно было сказать: желал ли я чего-нибудь сейчас? Казалось, нет ничего в мире такого, что могло бы утешить меня в эту минуту, чего бы я хотел или мог сделать. Я был опустошен, раздавлен, разбит, как старая скрипучая арба, и каждая моя мысль, каждый мой нерв, существовали сейчас по своим, неведомым мне законам. От кого мне было ждать помощи, и кому я сам мог помочь в эту минуту? Этот мир был слишком велик и жесток, я а слишком слаб для того, чтобы противостоять его равнодушию и черствости.
За последние трое суток я потерял любимую женщину, и, кажется, лишился лучшего друга. Что может быть страшнее? И что я приобрел взамен? Если это ічто-тоі и было, то его нельзя пощупать руками, попробовать на вкус и запах и посмотреть на свет. И все же я почувствовал, что что-то я несомненно приобрел. Что-то пока еще неведомое мне самому, но что непременно пригодится мне в дальнейшем… И мне даже показалось вдруг, что я просто-напросто приобрел самого себя после долгих скитаний по бурунам жизни. Я, подобно моряку, выброшенному на пустынный берег после кораблекрушения, стоял на скалистом берегу, и морской бриз развевал жалкие лохмотья моей одежды, и море, пустынное и величественное, простиралось на сотни и сотни километров вокруг, и казалось нет ему ни конца, ни края…
Мне трудно было сейчас судить: был ли выгодным этот обмен? Я был слишком подавлен и разбит навалившимися на меня бедами и потерял способность здраво рассуждать. Во всяком случае этот обмен произошел, хотел я того или нет. Аминь…
Мое внимание привлекли крики со стороны оцепления. Женский голос, удивительно знакомый, возмущенно кричал кому-то:
— Пропустите меня! Вы не имеете права меня задерживать! Я же вижу его, вот он стоит. Я знаю, что ему нужна моя помощь! Немедленно пропустите меня, слышите?! Сейчас же!..
