Казаринов сделал паузу, прислушался к напряженно-молчаливому залу и удовлетворенно продолжил:
– Я не оправдываю способ умерщвления Сайкина, но я понимаю, что возмездие не могло свершиться никак иначе, нежели рукой обманутой жертвы. Взгляните на эту строгую скромную даму, во имя права первородства пожертвовавшую своей ангельской кротостью и непротивлением злу насилием! Во имя права первородства защитившую гения отечественного сыска – Карла Фрейберга!
Речь защитника прервали бурные аплодисменты. Председательствующий отчаянно звонил в колокольчик. Но полная тишина настала, только когда снова зазвучал глубокий, проникновенный голос:
– Разве в этой хрупкой изящной даме, посвятившей всю свою жизнь любви, разве вы видите в ней закоренелую преступницу? Разве не вызывает она в вашей душе сладкое чувство сопереживания и прощения? Подсудимая – не уголовный преступник. Она несчастный человек, которого нынешние низкие нравы общественной и литературный жизни привели в безвыходное положение. Положите на одну чашу весов покойного Сайкина вместе со всеми его миллионами дрянных книжонок, а на другую чашу все то добро и любовь, которые принесла в мир Елена Константиновна Малаховская. Какая чаша перевесит? Неужели вы будете столь бесчувственны, что обречете беззащитную женщину на страдания до скончания ее дней? Не верю!
Последние слова Казаринов произнес тихо, но их расслышали и в самых дальних рядах.
Мура проследила взглядом за Казариновым. Тот поник, сгорбился и, казалось, постарел от одной мысли, что обвиняемая окажется на каторжных работах в сером арестантском платье.
В зале раздались выкрики:
– Оправдать!
– Помиловать!
– Признать невиновной!
Мария Николаевна Муромцева вздохнула и склонилась к доктору Коровкину.
– А ведь мне, Клим Кириллович, вовсе не хочется, чтобы Елену Константиновну осудили, – виновато призналась она. – Хотя я понимаю, как это все ужасно. Особенно смерть от электрического шнура.
– Последнее слово предоставляется подсудимой! – возвестил председательствующий.
Елена Константиновна Малаховская поднялась, шагнула вперед и склонилась перед публикой в долгом поясном поклоне. Она не произнесла ни слова.
Зал разразился бурными аплодисментами.
– Прошу тишины! – властно произнес председательствующий .
Публика нехотя смолкла. После краткого резюме председательствующего присяжные заседатели удалились в совещательную комнату.
Мария Николаевна Муромцева отыскала глазами следователя Вирхова и кандидата на судебные должности Тернова и вместе с доктором и Полиной Тихоновной подошла к ним.
Вирхов, багровый от возмущения, встретил старых знакомцев ворчбой.
– Какого черта я должен выслушивать эту демагогию? – говорил он, сердито посверкивая потемневшими глазами, однако одернуть мундир при виде тетушки Полины не забыл. – Столько сил потрачено, столько нервов. А мне тут спектакль разыгрывают. И для чего я должен здесь сидеть? Любоваться на триумф убийцы? Мне некогда! Вместо того, чтобы искать злодея, закатавшего в бочку девицу, я смотрю, как эти бараны, заседатели, льют слезы над хладнокровной преступницей!
– Но госпожа Малаховская хотела прославить вашего друга Фрейберга! – осторожно вступила Мура.
– Ему и так славы хватает! – Вирхов махнул рукой. – А такая слава хуже позора. Еще вопрос, прославляла она Фрейберга или сочинила очередную морализаторскую книжонку для легкомысленных барышень.
– А мне жаль, что завтра в газетах будут расписывать красноречие адвокатов вместо того, чтобы воздать должное усилиям судебных властей и оценить искусство следствия, – посетовала Полина Тихоновна.
– Это уж непременно, не сомневайтесь, – смягчился Вирхов. – Уже от одного этого горько.
Полина Тихоновна понимающе вздохнула.
– Карл Иваныч! Я никогда не была в вашем кабинете! Там можно посидеть до конца перерыва?
– Можно и чайку попить, – заулыбался Вирхов, – у меня и сгущенное молоко «Нестле» есть.
– А у меня пирожки с телячьей печенкой, свеженькие. По рецепту из популярной книжки господина Холовенца, – лукаво улыбнулась Полина Тихоновна.
Теплая компания проследовала в следственную камеру Вирхова. Письмоводитель Поликарп Христофорович скоренько принес кипяток, заварил чай. Обстановка кабинета Вирхова, а еще больше румяные пирожки, отвлекли старых знакомцев от впечатлений судебного заседания, хотя ненадолго. Полину Тихоновну распирало любопытство:
– И как это вы, Карл Иваныч, решились среди ночи ворваться в дом убийцы? Неужели госпожа Малаховская не препятствовала обыску?
– А могла ли она препятствовать? И записка, и рукопись написаны ее рукой.
– И все-таки я не понимаю, как столь религиозная дама решилась на убийство? – не унималась Полина Тихоновна. – Ведь сказано в писании: «Ибо нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не было бы узнано».
– Вот и я ей так сказал, – признался Вирхов, – а она мне по писанию и ответила: «Всякое древо, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь». Нет, виноватой она себя не чувствует.
– Пистолет все-таки приличней, чем электрический шнур, – заявила неуемная госпожа Коровкина. – Как Сайкин соглашался с ней встречаться, если она раньше телефонировала ему с угрозами?
– Усыпила его бдительность. Простила с христианским смирением, подружилась с его дочерью, проявляла заботу о здоровье обокравшего ее. Пару раз приносила ему смеси сельдерея с солью, а может, еще какую-нибудь гадость. И в ту злополучную полночь пришла. Позвонила днем и предупредила, что явится с новой панацеей. И тут-то все чуть не сорвалось. Сайкин отказался есть сельдерей!
– Неужели разочаровался в снадобье? Или в синьорине Чимбалиони? – усмехнулся доктор.
– Не угадали. – Вирхову восхищенный взор Полины Тихоновны добавлял красноречия и увлеченности. – Сайкин решил, что от суржиковского отростка кактуса больше пользы!
– И как же вышла из положения госпожа Малаховская?
Вирхов язвительно улыбнулся.
– С кротостью христианской, Мария Николаевна, с кротостью и смирением. Она убедила старого ловеласа, что винегрет из сельдерея с кактусом обладает двойным действием!
– Она недалека от истины, – признал Клим Кириллович, – есть вещества, которые в смеси взаимно усиливают действие друг друга.
– В смеси, разведенной водой, – добавил Вирхов, подняв вверх указательный палец. – Как только сладострастник вышел из кабинета за стаканом воды, преступница воткнула вилку электрического шнура в розетку, а оголенный его конец просунула сквозь выемки резной спинки кресла. Сайкин вернулся, уселся в кресло – и мощный удар тока подбросил его. Сердце остановилось, он рухнул замертво. Железная дама насладилась сполна возмездием – хладнокровно облила лицо мертвеца чернилами и разодрала над ним на мелкие кусочки книжку «Автомобиль Иоанна Крестителя». Выпила воду из стакана, выдернула шнур из розетки, преспокойно вышла и заперла за собой дверь похищенными ранее ключами.
– Удивительная женщина! – восхитилась Мура. – Я бы никогда до такого не додумалась!
– Никто бы не додумался, – поддержал эффектное выступление Вирхова юный Тернов. – И Карл Иваныч три дня мучился над разгадкой. Ведь та дырочка на домашнем сюртуке Сайкина и пятнышко на спине трактовались им как следы любовных забав синьорины Чимбалиони! А оказалось – след от удара электрического тока. Выступление эксперта вы слышали – такие следы распознавать очень трудно. Нужно смотреть на волосы вокруг пятна – если не опалены, значит, это не ожог, а удар током.
– Госпожа Малаховская так талантливо использовала всю информацию, которую ей давала окружающая жизнь, – промолвила Мура со вздохом.
– Вы имеете в виду сюжет?
– И это тоже. Но главное – каменный котелок. – Мура в нерешительности смолкла.
– О соли в каменном котелке рассказал ей, как о забавном пустячке, полковник Вернер. Он проводил экспертизу по одному строго засекреченному делу Охранного отделения, – с важным видом пояснил Вирхов. – Эти сведения в деле не фигурировали по понятным причинам.
Мура, победоносно взглянув на смущенного Клима Кирилловича, сказала:
– Там котелок был какой-нибудь неинтересный, а здесь всех заинтриговал, придавая преступлению таинственность.
– А я не понял одного, – доктор поморщился, – каким образом у Сайкина оказалась визитная карточка Короленко?
– Это единственная тайна, которую мне разгадать не удалось, – сознался Вирхов, – и тайна эта ушла с Сайкиным в могилу.
– Подумать только, – Мура встала, желая скрыть набегающую слезу, – все это случилось в ночь, после которой госпожа Малаховская устроила вечер у себя дома, была спокойна и прекрасна. И мы ничего не чувствовали!