Я дохожу до хутора, Оскара нигде не видно. Я заглядываю через окно в лабораторию, там никого нет. Обхожу флигель, прохожу вдоль одной из теплиц и вдруг оказываюсь менее чем в полуметре от него. Он сидит за окном на стуле, смотрит куда-то в сторону, меня не видит.
Прямо перед ним и над его головой — персиковое дерево с зелеными плодами. С одной из ветвей свисает какая-то непонятная черно-красная масса, размером и формой напоминающая мяч для регби. Под этой массой, между его коленями, стоит белый улей с открытой крышкой. Мяч для регби — это пчелиный рой, тысячи и тысячи пчел, медленно наползающих друг на друга. Пчелы маленькие, с черными и красными полосками. Я таких прежде никогда не видела, наверное, это какой-то тропический вид. Теплица освещена оранжерейными лампами, стекла слегка запотели.
Пчелы живут в искусственном лете. Сегодня, когда я уходила, термометр на стене нашего дома показывал минус четырнадцать градусов.
В левой руке Оскар держит маленькую сетчатую коробочку, объемом не более нескольких кубических сантиметров. Он медленно погружает правую руку в рой, и вот она уже там по локоть. Потом он вытаскивает руку, между большим и указательным пальцами у него пчела, которая в два раза больше остальных. Это пчелиная матка. Он кладет ее в коробочку, медленно подносит коробочку ко рту и наклоняется к рою. Кажется, что единый пчелиный организм протягивает к нему свои тонкие ложноножки, затем вся живая масса перетекает на его лицо, покрывая его целиком — лоб, глаза, нос, рот, и свисая с подбородка, как черно-красная окладистая борода.
Он сидит неподвижно. Даже здесь, где я стою, по другую сторону двойной рамы, я слышу гул, исходящий от бесчисленных насекомых, низкий, как звук турбины. И чувствую мощную энергию роя.
Минуты на три он замирает, устанавливая контакт с душой роя, облепившего его лицо. На границе между полной жизнью и мучительной смертью.
Потом он медленно поднимает правую руку, осторожно открывает рот, вынимает коробочку, достает пчелиную матку и кладет ее обратно в улей.
Под действием биологического магнетизма рой устремляется за ней, сначала несколько пчел, затем к ним присоединяются другие, а потом и вся живая масса сползается в деревянный ящик. Несколько пчел на мгновение задерживаются над отверстием. Оскар ждет, не двигаясь, но вот и они заползают в улей, а он медленно закрывает крышку.
Он выпрямляется довольный собой, возвращаясь из другого мира в наш будничный. И тут он замечает меня. Нас разделяет полметра, между нами стеклопакет.
2
Когда у меня впервые удается хлеб, я несу его к нему. Сама не понимаю почему. Я нахожу его в лаборатории, он точит нож. Лезвие закругленное, серповидное, он точит его цилиндром из белого керамического материала, тусклого, как неполированная слоновая кость. Хлеб завернут в кухонное полотенце, я кладу его на стол рядом с ним.
И замираю на несколько минут, наблюдая за тем, как виртуозно он точит. Движения неторопливые, но при этом быстрые, экономные, один раз он проводит по лезвию большим пальцем. А потом прислоняет лезвие к ногтю под углом в девяносто градусов и осторожно нажимает на ноготь. Отрезает завиток кератина. Нож его острее бритвы.
— Окулировочный нож, — поясняет он. — Очень важна чистота среза.
В последующие недели я наблюдаю, как педантично Оскар занимается прививками растений. Иногда я нахожу его в лаборатории, иногда — у рабочих столов в теплицах. Случается, что я задерживаюсь и смотрю за его работой. Он делает прививки на саженцах, по виду — тропических деревьев. Они чешуйчатые или мохнатые, как пальмы. Здесь жарко и влажность почти сто процентов. Друг с другом мы не разговариваем — разве что уточняем что-то по нашим спискам.
Нам привозят все продукты, которые мы заказываем. Через два месяца совершенно неожиданно, без каких-либо объяснений, привозят книги для Харальда.
Первого марта на десять дней возникает иллюзия, что наступила весна. Внезапно начинает пригревать солнце, за три дня снег исчезает, остаются лишь сугробы в тени деревьев, на пятый день море освобождается ото льда, через неделю лед в бухте ломается.
Однажды утром я захожу в воду, и там, где вода уже выше колен, окунаюсь, а потом выбираюсь на мостки перед нашим домом, растираюсь полотенцем и сижу голая на солнце, прислушиваясь к тому, как жадно моя кожа впитывает свет.
На следующий день я наблюдаю, как Оскар плавает.
Я прихожу раньше, чем обычно, словно надеясь что-то узнать, расширить заданные узкие рамки. Хутор стоит у воды, и когда я приближаюсь к нему, то вижу Оскара.
Он по меньшей мере в сотне метров от берега, температура воды, должно быть, около нуля, сначала я думаю, что это тюлень, но потом понимаю, что это он.
Он плывет баттерфляем. Мне казалось, ему под шестьдесят, но движения его плавные и сильные.
Я застываю на месте, очарованная красотой этих движений. Не понимаю, как он может так долго находиться в ледяной воде. Ухожу только когда вижу, что он приближается к берегу.
Когда я складываю продукты в рюкзак, он заходит в подсобное помещение. В руках у него фотография. Черно-белая, снимок сделан с воздуха, наверное метров с двадцати, с маленького самолета, тень которого падает на землю. Виден угол какого-то здания. За границами тени стоят три человека: двое мужчин и женщина. Они смотрят вверх. Женщина явно встревожена. На одном из мужчин светлая шляпа с широкими полями, он старше остальных. На втором — серый костюм с жилетом. Мое тело пронизывает боль. Это он заталкивал меня в машину. Но на снимке он гораздо моложе, похож на большого мальчика.
Оскар молчит. Ждет, что я скажу.
Я возвращаю ему фотографию.
— Ты физик, — говорит он. — Что у них под ногами?
Я качаю головой.
— И кто эти люди?
Я снова качаю головой.
— Где это снято? — спрашиваю я.
Он убирает фотографию в потертый бумажник.
— Пустыня Калахари.
— Когда?
— В семьдесят седьмом.
Он поворачивается и уходит.
В последующие недели Харальд погружается в чтение. Когда он не читает, он как будто пребывает в каком-то другом мире. В тот вечер, после ужина, он берет стопку книг и раскладывает их на столе перед нами.
Это не книги, это переплетенные журналы. Я вижу несколько названий: «Army News», «Journal of Strategic Studies», «Tidsskrift for Militære Studier»[21], «Foreign Affairs».
— Здесь статьи Магрете Сплид. Двадцать статей. Речь в них идет о массовых смертях. У нее есть концепция, которую она называет man-made violence[22]. Это насилие, которое люди совершают по отношению друг к другу. В двадцатом веке от ста до ста пятидесяти миллионов человек были убиты другими людьми. Около пятидесяти миллионов за время Второй мировой войны. Пятнадцать миллионов в Первой. От десяти до пятнадцати миллионов во время сталинского террора. Она пишет, что прежде такого никогда не было. Да, случались глобальные эпидемии и крупные природные катастрофы, которые унесли примерно такое же количество людей. Все статьи посвящены анализу причин. Она говорит, что в официальной историографии цифры потерь представляются как число солдат, погибших в бою. Но это лишь четверть от общего числа погибших. Три четверти — это старики, больные, женщины и дети, которые умерли от голода, инфекций и холода — того, что приносит с собой война. Она вводит понятие «общественной безопасности», public security. Сродни понятию «общественное здоровье». И задается вопросом, что если с тысяча восемьсот восьмидесятого года по тысяча девятьсот пятидесятый удалось добиться прогресса в здравоохранении, — в основном за счет гигиены, изучения и искоренения нескольких основных инфекционных болезней, — если стало возможным улучшить здоровье населения за счет устранения причин заболеваний, то почему нельзя сделать то же самое с man-made violence? По ее мнению, дело в том, что насилие берет начало там, куда разум не может добраться. Оно возникает из человеческой злобы. В основном все статьи посвящены именно этому. В конце каждой статьи она задает один и тот же вопрос: в чем причина злобы? Это она и хочет понять.
