Ознакомительная версия.
Тишина. Еще одно раздумье, уже с той стороны. Поворот ключа. Скрип. Затхлый запах застоявшегося воздуха и бледная, слабая рука со свечой.
– Папа... пожалуйста, скажи им... покажи им... они думают, что это я виновата! Я не виновата!
– Знаю.
– И что ты! Ты же тоже не виноват. Ты не...
– Антихрист. – Свеча пошла вниз, дверь открылась чуть шире, так, что стало видно худое бледное лицо. – Они называют меня антихристом... говорят, что я – нечистая сила. Неправда! Это ты! Ты нечистая сила! Ты ее порожденье! Нет, нет, не смотри на меня! Не пытайся! Я не поддамся, я не дам себя утопить... он прав, он во всем прав.
– Кто?
– Иван. Тс-с-с, не говори им. Не мешай. Свой путь. Он нашел свой путь. Как вину загладить. Сильфа... тоже обманула. Пообещала что-то... волосы на руку. У нее золотые волосы, как у тебя. Зачем ты к озеру ходишь?
– Красиво. – Елизавета отступила от двери. Ей было страшно, даже страшнее, чем когда она, проснувшись, увидела рядом с собой огромную тень, заслонившую окно. И когда лежала, ожидая, что же эта тень сделает. А та ушла. Просто взяла и ушла, оставив запах чеснока, молока и коровьего навоза.
– Красиво? – Отец вдруг схватил за руку и, дернув на себя, втянул в комнату. Толкнул к столу и, захлопнув дверь, велел: – Смотри!
Лизавета не сразу и поняла, на что смотреть, да и как, когда в комнате темно. Плотно сомкнутые ставни не позволяли солнечному свету пробиться внутрь, и только три свечных огарка в глиняных плошках кое-как разгоняли сумрак над столом.
Пахло тут странно. Вином, серой, корицею, еще, верно, тмином, сухими яблоками и плодовой гнилью. Давно покрылись коричневой коростой груши в миске, скисло молоко, подняв кверху толстую желтую пленку, потраченную черными мушиными тельцами, заплесневел хлеб, иссохло сало, нарезанное тонкими ломтями.
Лизавета зажала нос и, преодолевая отвращение, приблизилась к столу. Некогда добротный, крепкий, за давностью лет тот рассохся, расползаясь продольными трещинами, грозя в любой момент развалиться. Но не разваливался, держался, верно, из чистого упрямства.
С самого краю стояла миска с белым речным песком, на котором желтыми каплями застыл воск, тут же торчал еще один свечной огарок. Пятно сургуча, темного, точно из закаменевшей крови. Чернильница, обломанные, обгрызенные перья, нож... тонкие палочки угля и скребок. Свернутые тубой листы бумаги.
– Не трогай! – взвизгнул отец. – Не смей!
Лизавета отдернула руку. Отступила. Огляделась. Глаза, привыкшие к сумраку, выхватывали все новые и новые детали. Вот высоченные полки, но книги только на двух-трех от силы, прочие же завалены всякой всячиной, вон и связка сушеной рыбы, и коровий череп, и куча кривых, зеленоватых камней, и... пыль, паутина, запустенье.
– Туда! Туда смотри! – не выдержав, Никита повернул Лизавету к чему-то крупному, закутанному в несколько слоев мешковины, а оттого бесформенному.
Никита боком приблизился к предмету, бормоча и хихикая, обнял, погладил и, нащупав шнур, потянул. Мешковина же сползать медлила, сначала съехала с круглого плеча, потом выставила голое колено с двумя корявыми заклепками и только потом соскользнула вся, подняв с пола облачко пыли.
– Узнаешь? – Мэчган, схватив подсвечник, сунул его к самому идолу. – Вот она какая! Вот!
Железная.
– Водяница, она же русалка, она же... – Мэчган нежно погладил создание по голове. – Она прекрасна.
Разве? Железная баба была громоздка, неуклюжа, местами кожа ее, натертая жиром, блестела, местами пошла ранней, яркой ржавчиной, на которой заклепки выделялись уродливыми бородавками. Но даже не в них дело, а в том, что несуразной была фигура, квадратной какой-то, ломкой, кривобокой.
А вот лицо красивое, будто каким-то иным мастером вылепленное, живое почти, человеческое.
– Не трогай! Не прикасайся к ней! Я... я сумел! Ночью, сегодня же ночью... водяницу только водяница одолеет. Снимет проклятье, освободит места эти... и тебя освободит, и меня... Брюсова книга не лжет.
Безумец. Лизавета осознала сей факт с грустью и некоторым облегчением, ибо безумие отца объясняло многое, в том числе и явную его нелюбовь. Но что взять со скорбного разумом? И не колдун он, и не антихрист, и ничего-то тайного в тайной комнате нету. Баба железная? Так какой от нее вред. Стоит себе, зарастает паутиной, покрывается ржой, стареет...
Пожалуй, скажи кто, что в мыслях этих не было ничегошеньки детского, Лизавета удивилась бы. А узнай, что план, который в этот миг возник в голове ее, и не для каждого взрослого приемлем был, так и вовсе расстроилась.
– Брюс... у Брюса все получилось, все вышло... Черная книга... Я ее помню! Хорошо помню! Вот она, тут. – Никита постучал по круглому пузу русалки, и та отозвалась гулким звуком, свидетельствующим, что внутри статуи – пустота.
– Кем бы Брюс был да без книги? Никем! Только что в ней смысла? Пустота... познание – та же пустота... – продолжал бормотать отец, уже не обращая внимания на Лизаветино присутствие. – Она желает книгу вернуть? Пусть забирает! Пусть! Теперь моя русалка в озере жить будет! Теперь я там хозяином стану! Я!
Лизавета тихонько вышла и, притворив дверь, услышала, как лязгнул хитрый замок. Пожалуй, именно этот звук, железо о железо скребущее, и стал той последней каплей, что заставила ее решиться.
Страшно! Кто бы знал, до чего страшно ей...
Страшно смотреть в глаза тех, кто любил когда-то, а теперь столь же искренне и глубоко ненавидит, и чувство это, взращенное на остатках любви и привязанности, было куда сильнее прежнего.
Страшно засыпать, ожидая смерти, а та подбиралась все ближе и ближе, ширилась, наполнялась слухами, как река ручьями по весне, вот-вот вспухнет водой, сметет плотину запретов и...
Страшно слушать шепот за спиной. Страшно ждать невесть чего. Страшно... ей просто очень страшно.
– Покайтесь! – донеслось снизу. – Покайтесь и прощены будете!
– Я сумел! – пробивалось сквозь дверь и тонуло в железном скрипе.
Лизавета заткнула уши руками и побежала в комнату. Ей нужно хорошо подумать, очень хорошо подумать, что делать дальше... впрочем, она уже знала, но продолжала надеяться, что кто-нибудь остановит.
Ей было страшно убивать.
Но она не увидит, нет, конечно, не увидит, она будет далеко, когда все случится, она... она просто спасает себя.
Пашка приехал лишь под вечер, и не один. Следом за ним из машины, неловко выпячивая ноги, кряхтя и постанывая, пытаясь выкарабкаться из излишне низкого сиденья, выбрался Антон Антонович. Сейчас, впрочем, как и прежде, он выглядел человечком самым что ни на есть обыкновенным, староватым, одутловатым, потасканным и припыленным, усталым и вспотевшим.
Темная рубашка его, пропитавшись потом, потемнела еще больше, пошла разномастными пятнами, разъехалась на воротничке, оголяя дрябловатую бледную кожу. Редкие волосы прилипли к залысинам, глаза запали, щеки поползли, намечая грядущие брыли.
– Здрасте, – буркнул он, хватаясь за поясницу. – Где Вадим Михайлович?
– Понятия не имею, – ответила Ксюха, сплевывая вишневую косточку. Вытерла руки о платье и, спрыгнув с перил, протянула руку следователю: – Добрый день. Рады вас видеть.
Шукшин руку пожимать не стал, наверное, смутили розовые пятна вишневого сока на коже.
– Теть Оль, он ведь и тебе-то не сказал, да?
– Да. – Ольга почувствовала, что краснеет. Но ведь она и вправду не знает! Она понятия не имеет, куда мог подеваться Вадик. Он вообще человек чужой, незнакомый... более незнакомый, чем казалось вначале.
– Плохо. – Антон Антоныч поднялся по ступенькам и, рухнув в плетеное креслице, вытянул ноги. – Ну что, давайте рассказывайте.
– Пашка, рассказывай! Садись и рассказывай.
– Так все-таки, где Вадим Михайлович? – снова поинтересовался Шукшин, вытягивая из кармана мятую тетрадь. – У меня к нему пара вопросов имеется... вот, скажем...
Он достал фотографию, расправил на коленке и, протянув Ольге, поинтересовался:
– Он при вас не упоминал о Майе Кузнецовой? Или, может, снимок такой показывал? Не узнаете, нет?
Как можно не узнать это лицо? Высокий лоб, тонкие брови, узкий, вытянутый подбородок и огромные, преисполненные задумчивой печали глаза.
– Кто это? – Ксюха взяла фотографию без спросу и, поднеся к глазам, скривилась. – Ну и постная же физия!
– Это Майя Кузнецова, – ответил Пашка. – Без вести пропавшая в восемьдесят восьмом году, официально признана умершей, но реально ни тела, ни вещей, вообще ничего. Как сквозь землю.
Антон Антоныч кивнул и, подвинув к себе тарелку с вишнями, добавил:
Ознакомительная версия.
