— Вы не человек, а старая наседка, — с недовольным вздохом заметил Макмиллан. — Хотя, полагаю, правительству нужны такие людишки, чтобы наводить глянец на настоящую работу, когда её закончат. — Вялым взмахом руки он отослал меня прочь. — Возвращайтесь через десять минут. — Он устремил на Циммермана пристальный взгляд. — Думаю, больше нам не понадобится.
— Не понадобится, если, конечно, у вас не будет вопросов, — ответил тот, пытаясь не показать обиды.
— И принесите мне кофе и булочку, — крикнул вдогонку мне Макмиллан, когда я осторожно закрывал за собой дверь.
Платформа была забита пассажирами, носильщиками и железнодорожниками. Стоял неумолчный шум. Суета была бодрящей, она являла собой один из видов разумного движения, от которого я в течение некоторого времени был отлучён. Какой приятной казалась эта деятельность, какой простой и понятной. Заполненные углём и хорошо отрегулированные машины шипели паром, как ручные драконы. Люди с румяными лицами заполняли топливом тендер, прицепленный к паровозу, и я сам удивился тому, насколько завидую им. Носильщики везли на тележках корзины и баулы к замершим поездам и укладывали багаж с ловкостью, которая достигается большим опытом. Против этих людей не плели неведомые интриги, на них не охотились убийцы, становившиеся с каждым часом всё более изобретательными и опасными. Никому из них не пришлось убить человека. Никто из них не стоял беспомощно, глядя на то, как ни в чём не повинного человека убивают во время зверского обряда. Вечером, честно выполнив свою дневную работу, они с чувством гордости отправляются домой к своему простому семейству. Даже обуреваемый этими мыслями, я понимал, что чрезмерно упрощаю, но легче от этого не стало.
На прилавке передвижной лавки булочника я выбрал четыре булочки с мягким сладким сыром и ягодным мармеладом. Они выглядели очень аппетитно. В иное время я купил бы несколько для себя, но аппетит всё ещё не вернулся ко мне, хотя время уже подходило к полудню. Я был не в состоянии думать о еде без тошноты. Щедро расплатившись, я задумался: не следит ли за мной кто-нибудь?
О чём Циммерман говорит с Макмилланом? И какое мне до этого дело? Я направился назад, к залу, где они находились, держа в руке булочки, завёрнутые в бумагу.
Войдя в коридор, я остановился и понял, что стал свидетелем чего-то важного. Подле закрытой двери стоял начальник станции и, слегка сгорбившись, прислушивался к тому, что происходит за дверью. Я не имел понятия, как долго он там находится и что ему удалось подслушать. Мысль о том. что кто-то из членов Братства знает нечто, неизвестное мне, взволновала меня. Я вспомнил брелок от цепочки, остановился, колеблясь, как следует поступить в этой ситуации Джеффрису. Должен ли я одёрнуть этого человека или сделать вид, что ничего не заметил? Но мне не пришлось принимать решение.
Раздался паровозный свисток. Начальник станции поднял голову, как зверь, принюхивающийся к ветру. Увидев меня, он с величайшей наглостью кивнул и деловито отправился на перрон встречать прибывающий поезд.
Взглянув вслед начальнику станции, я заметил, что в толпе мелькнула светловолосая молодая женщина, показавшаяся мне похожей на Пенелопу Хелспай. Однако блондинки встречались здесь ежеминутно, и было просто странно, что эта девушка обратила на себя моё внимание. На мгновение я задумался о том, как сложились у неё дела с братом, — к этому времени она должна была наверняка добраться до него. Затем я заставил себя переключиться на более важные дела. Мыслями моими завладела Элизабет, и я мучительно размышлял, как рассказать ей обо всём, что со мной приключилось. Поразительно, но ведь я не смогу ничего сообщить ей о своих переживаниях, чтобы не вызвать её недовольства. Впрочем, философски напомнил я себе, не стоит загадывать ничего на будущее, когда даже самое ближайшее моё существование находится под вопросом.
С этими мыслями я вернулся в комнату, где Макмиллан дожидался поезда.
— Надеюсь, они понравятся вам, сэр, — сказал я, положив перед ним свёрток с булочками. — Я купил четыре, на случай, если вы пожелаете угостить герра Циммермана.
— С какой стати? — резко спросил Макмиллан. Судя по его тону, мне следовало в данном случае забыть о хороших манерах и не проявлять никаких чувств. — И даже не пытайтесь убедить меня, что вы сами не хотите одну.
— Я уже съел одну, — солгал я, — они чудесны.
— Вам нужно, чтобы кто-то попробовал пищу до вас, не так ли? — вызывающе спросил Циммерман. Его лицо было ещё краснее, чем в тот момент, когда он вошёл в зал ожидания. — Нет, я не порицаю никого за излишнюю осторожность, тем более у вас есть основания опасаться врагов.
— Хотите сказать, что вы один из них? — предположил Макмиллан. — Возможно, когда всё закончится, мы с вами оба посмеёмся над нашей враждой.
— Просто позор, что от человека, подобного вам, зависит так много, — сказал Циммерман, даже не подумав извиниться за оскорбление. Он поднялся, слегка поклонился и щёлкнул каблуками. — Я оставлю вас, mein Herr.
— Ну наконец-то, — с деланой апатией пробормотал Макмиллан вместо ответа, не отрывая глаз от булочек. Когда Циммерман вышел, он потребовал: — Джеффрис, мой кофе!
Пока я ходил, выполняя поручение, моя голова была занята одной мыслью: под каким предлогом заставить Макмиллана рассказать мне о поручении, которое передал ему Циммерман.
Из дневника Филипа Тьерса
С минуты на минуту ожидаю очередных сведений из Германии. Ещё не до конца ясно, гто М. X. собирается предпринять относительно дальнейших переездов, но он просил, чтобы поезд «Меркурий», доставивший его в Германию, отправили обратно в Париж, но держали наготове на случай необходимости. По словам М. X., «Меркурий» замечательно справился со своей задачей. Основной причиной волнения было состояние железнодорожных путей: только соображения безопасности ограничивали скорость поезда.
Эдмунду Саттону доложили, что трое мужчин спрашивали о М. X. в клубе «Диоген», и это ввергло его в беспокойство. Он опасается, что враги М. X. подозревают, что имеют дело с двойником, и ищут тому подтверждение.
Из Адмиралтейства доставили сообщение о том, что дело с хищениями прекращено и скандал полностью замят.
Меня опять вызывают в больницу: мать очень плоха.
Через полчаса начальник станции предложил Макмиллану занять место в отдельном купе и пообещал, что оба соседних будут свободны, а железнодорожная стража обеспечит нам полную безопасность. Я вновь взглянул на часовую цепочку и усомнился в его словах.
— Отлично, — похвалил Макмиллан, жестом приказав мне взять его пальто, что я и сделал. — По крайней мере, нас ждёт прекрасный осенний день. Туман рассеялся, а на свете нет ничего отвратительнее, чем речной туман, тянущийся на многие мили.
— Красивая страна, — откликнулся я, решив, что, раз мне не угрожает непосредственная опасность, следует радоваться окружающему.
Начальник станции, не скрывая нетерпения, ожидал нас.
— Третий вагон, сразу же за багажными, среднее купе.
— Немцы очень сентиментальны во всём, что касается природы, — продолжал Макмиллан, игнорируя железнодорожника. — Они вечно слагают о ней стихи в прозе.
Убедившись, что ничего не забыто, я поспешил открыть перед ним дверь зала ожидания, подозревая, что именно такого подобострастия он требует от своих слуг, и убедился, что моё предположение было справедливо: Макмиллан воспринял это как должное.
— Которое наше купе? — спросил он, когда мы вышли в коридор.
— Третий вагон, среднее купе, — повторил я то, что только что услышал от начальника станции.
— Среднее. Я полагаю, что в вагоне их пять? — Он взглянул вдоль перрона. — А кто это входит в четвёртый вагон?
— Это особый вагон, — холодно ответил железнодорожник.
— Какой-нибудь друг короля Людвига. — Макмиллан пожал плечами и зашагал к своему вагону. — Пусть вещи погрузят в мой вагон, я не хочу отправлять их багажом.
— Я прикажу носильщику, — ответил начальник станции. Было видно, что он рад расстаться с Камероном Макмилланом.
Сейчас, садясь в поезд, я мечтал о том, как бы перекинуться одним-двумя словами с Майкрофтом Холмсом, прежде чем начнётся очередной этап моего странствия. Хотелось бы мне знать, где и когда удастся связаться с ним, если, конечно, вообще удастся.
— Смотрите! — прервал мои размышления резкий голос Макмиллана. Он указывал на согбенную фигуру в кресле на колёсах, которое вёз молодой человек в кадетской форме. Инвалид был так закутан в многочисленные одеяла, что невозможно было определить не только его возраст, но даже пол и характер увечья, приковавшего его к креслу, если, конечно, было уместно говорить «он». Возможно, в кресле сидела дряхлая графиня или вдова маршала.
