Ознакомительная версия.
– А ты кто? – ласково улыбнулся Юрий, склоняясь над ее раскрасневшимся лицом. – Ты же моя самка.
– Я, – уверенно и спокойно произнесла Лика, – прежде всего актриса. А уж потом самка и все остальное.
– Да, ты действительно актриса! Прежде всего. Это точно. Я видел тебя в сцене с Кассио. Твой законный супруг любовался, а тут и я ненароком подоспел.
– Он специально тебе показывал.
– Зачем?
– Чтобы посмотреть на твою реакцию. Чтобы сбить тебя с точки равновесия. Да мало ли еще зачем!
– Неужели он может спокойно наблюдать за реакцией человека, который смотрит, как какой-то белобрысый пацан трахает его собственную жену?! Я уж не говорю о том, что нормальный мужик не смог бы подставить собственную жену на такую роль! Чтобы самому снимать, как кто-то… И выбирал, наверное, актеров! Он их без трусов осматривал?
– Да.
– Так он?.. – догадался Юрий. – Так он – голубец? То-то же он и тему такую животрепещущую вытащил из замшелого старикана Шекспира!
– Увы. Ни в малейшей степени. – Лика открыла глаза и повернулась к Юрию. – Чего нет, того нет.
– Тогда, наверное, он сам тебя, как Отелло… Ревновал, ревновал, да и решил снять. С перебором. До полного отрицания! Чтоб до отвращения! Такая причудливая экранная месть. Раз ты хочешь мне изменять – так получи! И захлебнись в своем чудовищном разврате! Так?
– Почти угадал. Но только в сравнении его с Отелло. Эта тема, тема ревности, его заинтересовала. Как непонятное чудо, как экзотика! Он начисто лишен чувства ревности.
– Как?
– Вадик – воплощение анти-Отелло!
– Как это?
– Ему все равно. Совершенно и абсолютно. Он выбирает себе то, что хочется в данный момент. Еду, одежду, девочку. Он трахает студийных прошмандовок не потому, что они ему нравятся, не для того, чтобы вызвать во мне ревность, а просто и естественно. По желанию. И только. Как с едой. Захотелось – купил сандвич перед обедом. Слегка испортил аппетит, но пообедал отлично. Так же и со мной.
– Бедная моя, – Юрий прижался к ней. – Как сандвич! Дай, я тебя пожалею.
– Боже упаси, я не жалуюсь. – Лика высвободилась из его объятий. – Мне это нравится. Это нравственно, потому что честно. Без обмана. Любовь и страсть – совершенно разные явления. А секс – это секс. Совершенно иная статья. Тут ни при чем ни любовь, ни разум, ни чувства. Особая страна!
– По-настоящему счастлив тот, для кого все эти три статьи совмещаются в одном человеке, так? – с надеждой спросил Гордеев. – Иди ко мне.
– Не городи детской чуши. Естественно, лучше быть богатым и здоровым. Но это нужно еще вымолить у Бога. Нужно заслужить. Послушанием и жертвами.
– Каким образом? Великим и святым искусством? Где на потребу зрителям… В котором тебя пионеры трахают в задницу перед камерой? Чтобы потом миллионы таких же прыщавых юнцов могли бы онанировать по кабинкам порнушек?
– Вот что тебя обидело, – рассмеялась Лика и, обняв, прижала голову Юрия к своей груди. – Маленький мой! Глупенький. Может быть, ты как адвокат и гений. Но в кино… Полный профан. Неужели ты думаешь, что я, как какая-нибудь проститутка, за деньги буду трахаться с тем, кто мне не нравится, кого я не люблю, не хочу? Да что я, по-твоему, на помойке себя нашла? Я бы обиделась на тебя, если бы не была искренне уверена, что ты сейчас сам страдаешь от своих грязных подозрений. Что ты мучаешься. Это так?
Гордеев, прижатый губами к мягкой груди, только промычал что-то невнятное в ответ и утвердительно закивал головой.
– Я тебя успокою, – Лика нежно погладила его по мускулистой спине. – Разве ты не задумывался, что эротические сцены, которые есть в любой картине, где снимаются великие и известные актеры, не могут быть осуществлены в действительности?
– Почему же?
– Ну… Как ты себе это представляешь?
– Элементарно!
– Тогда получается, что у тебя все актрисы – бляди как минимум? Так?
– А как? – Юрий высвободился и вздохнул полной грудью.
– Дурачок! А взрывы? А падения с лошади? А драки? Да мало ли что! И все это должны делать актеры сами? Да при такой системе за один съемочный сезон перебьют всех актеров.
– Ты нарочно путаешь.
– Милый ты мой… Не плачь, успокойся. На все есть свои технические приемы. Есть дублеры. Каскадеры. И для эротических сцен тоже. В договоре у каждой актрисы есть специальные пункты, что и как можно снимать. Можно ли обнаженную грудь? А поцелуй? И по условиям договора… Подбирают дублерш. Да не одну! Бывает так, мой милый, что жопка одной дублерши, а сиськи от другой. А писька…
– Я бы увидел подмену.
– На то и существуют монтажные приемы. Грим. Спецэффекты. Да там сотни и тысячи приемов. Такие хитрости! Профессионалы в упор глядят и не понимают. Ты что, в детстве в кино вообще не ходил?
– Ходил.
– Монстров всяких, великанов, волшебства всякие видел?
– Ага.
– В цирк тебя мама водила?
– Давно.
– Я тебя скоро поведу. Чтоб ты вспомнил, как там фокусники прямо перед тобой из цилиндра живых кроликов вытаскивают, а ты не замечаешь подмены. Ведь там живой человек прямо перед тобой. А тут – лишь световые пучки, тени на белом экране. Эх ты, простофиля.
Она что-то еще говорила, смеялась, объясняла, а Юрий Гордеев согласно кивал, улыбался. Но мысленно он уже был очень и очень далеко.
«Вот в чем дело, – теперь ему стало все понятно. И какое-то облегчение расправило плечи. – Теперь все сходится. Подмена! Дублеры, каскадеры. Один режет, а другой садится. Все просто и ясно. Двойник. У Игоря должен быть двойник! Так и должно было бы быть! Обыкновенный двойник! Сегодня же надо проверить. Свидетели, очевидцы – все они видели настоящего киллера. А Игорь – его каскадер. Двойник! Созвонюсь с Борисом… Немедленно!»
В городе было солнечно. Николай шел по центру, узнавал и не узнавал его. Так всегда бывает после долгого отсутствия, тем более что последние воспоминания относились к детству. И деревья стали маленькими, и дома приземистей. От городского парка, в том виде, что он помнил, не осталось почти ничего. Качелей с голубыми лодками не было, ракушка обветшала. Обойдя ее кругом, Николай обнаружил торчащий в куче мусора и поблескивающий облезлой анодировкой пюпитр.
– Молодой человек, мелочишки на прокорм не побрезгуйте…
– На прокорм?.. Сказал бы на водку, я бы поверил, – посмотрел на старика бывший раб, но порылся в карманах, достал никель и вложил в грязную ладонь.
– Обычно люди делают вид, что презирают жизненные блага, но мало кто добровольно ими делится.
Николай еще раз посмотрел на доморощенного философа и добавил еще один никель. Старик оживился.
– Как насчет спиртика? Я мигом, – предложил он.
– Спасибо. Не требуется.
Николай вспомнил, откуда знаком этот запах, преследовавший его от училища. Спиртзавод. С детства запах бродящей картошки был доминирующим, но, как ни странно, особенно чувствовался зимой, в отсутствие всех других запахов – цветов, разогретого асфальта или потных тел в городском автобусе. Спиртзавод граничил с училищем и был для преподавательского состава головной болью. Курсанты преодолевали высоченный забор всеми доступными и недоступными для нормального человека способами. На то и десантура.
Он миновал центр города и вступил в пределы рабочих окраин. Типовые пятиэтажки, гниющие во дворах «Запорожцы» и «Москвичи», разваленные песочницы с забытыми детьми совками. Изредка среди общего унылого запустения попадались островки частных домов с аккуратными садиками, непременными гладиолусами и корявыми старыми вишнями. Кислыми – вырви глаз.
Среди этих домов Николай искал свой. Пейзаж изменился, но не настолько, чтобы стать совершенно неузнаваемым. Вот водонапорная башня. А за этой пятиэтажкой – тогда, в детстве, она казалась ему дворцом – должен стоять маленький одноэтажный домик с садиком в восемь соток, с пристроенным к задней стене сараем, где жила некогда коза Катька, всеобщая любимица и довольно капризное существо.
Он увидел его сразу. Эко тебя потрепало, подумал он, дом без хозяев, так же как и машина, умирает молча. Но дом – не машина. Дом умирает больнее. Вроде бы темные от времени стены темнеют еще гуще, венцы начинают покрываться плесенью и грибком, а остов почему-то норовит утопить фундамент, вдавить в землю.
Острое, щемящее чувство безвозвратно ушедшего охватило его и чуть не вышибло слезы. Ничего этого уже в его жизни не будет. Он отчетливо вспомнил, как провожали в Москву. Отец добился перевода. Уезжали к новой маме, медсестре, которая каждый год отправлялась вместе со своим патроном, высоким чином Генштаба, в сочинский санаторий МО, где и встретила его отца. Может быть, медсестра и была хорошей женщиной, но тогда, в первое знакомство, она явилась к ним в перчатках с обрезанными пальцами, чем очень удивила детей. Лично он сразу окрестил ее оборванкой – даже пальцев на перчатках нет, дырки.
Он рассматривал дом с заколоченными окнами, огромным амбарным замком и удивлялся, как это бомжи до сих пор не раскурочили тут все вокруг. Николай помнил, что из Катькиного сарая в дом ведет еще одна дверь. Ею пользовались зимой, чтобы не ходить по холоду. В этот обеденный час на улице никого не наблюдалось, Николай смело подошел к забору и заглянул во двор. Тачка. Старая тачка, переделанная из детской коляски, в которой они возили по хозяйству. В этой же тачке катали друг друга, иногда впрягая Зирбу II, породистую овчарку, которая была вторым домашним животным и даже больше. Мать говорила, что была еще Зирба I, но та умерла или сгинула, а может, отравили соседи. Зирба I детей не любила. Может, потому, что они были маленькие и надоедливые в своей заботе, а вот Зирба II была самым преданным другом. Случилось как-то матери наказать его, и собака поднялась на задние лапы, положила передние на плечи и авторитетно прорычала – не трогай!
Ознакомительная версия.
