Коваль впервые увидел в глазах Савченко страх.
— Лагуту, или черт его знает, как он там по-настоящему, я боялся, — честно признался Савченко. — Связался с дьяволом на свою голову!.. Хотя это он меня по рукам и ногам связал. Думаете, тихий да божий был? Маскарад! Дьявол в людском обличье! Чужими руками жар загребал. Мне его молитвы ни к чему были — какой из меня святой?! Принудил белую робу натягивать и божьим ослом прикидываться. Попервах на деньги позарился. Дурак был! Мне и своих бы хватало… А потом запугал…
— Лагута знал о ваших махинациях со спиртом? — спросил Криворучко. На обрюзгшем лице Савченко Коваль увидел нечто похожее на улыбку.
— Вот тут я его обскакал. Хоть в этом верх взял, гражданин начальник. У него были свои дела, у меня — свои. — И спохватился. — Только какие там у меня особенные махинации? Мелочишка. Возьмешь иногда поллитра на заводе… И все дело…
— Вы уверены? — прищурившись, спросил Коваль.
— Точно. Думаете, монеты мои во всё вкладывались? Черта бы с два я держал на свои эту гусыню Федору! На деньги Лагуты и дом купил, и клоунские игрища по его указу устраивал, и книжечки всякие припрятывал. Когда запутал, угрожать стал, да так, что я даже боялся, как бы его психи молельщики не поколотили меня. Сам он им не очень показывался, все через меня командовал. Был для них вроде бога на земле. — У Савченко к горлу подкатил ком. — Зачем ему это нужно было, я сперва не думал, а когда смекать начал, волосы дыбом встали. Вот так и жил… Хуже, чем в колонии. Куда хуже!
— О чем же вы «смекать» начали?
Савченко замялся. На его лицо с маленькими хитрыми глазами набежала тень.
— А бог его знает… Всякое такое… Иногда покажется одно, потом — другое… Дел у Петра бывало много. То в Киев, то еще куда… У меня всегда бывал проездом, наскоро. Ночью приедет и ночью же уедет…
— Встречался Лагута с кем-нибудь у вас в доме? Со знакомыми или незнакомыми вам людьми?
— Несколько раз приезжал к нему один. Но меня всегда Петро удалял на это время. Считайте, что я того человека и не видел.
— Ну, ладно, — согласился Коваль. — По этому вопросу с вами займутся другие товарищи. Скажите: вы бывали в доме убитого, в Вербивке?
— И близко не показывался, будь он проклят вместе со своим домом!
— Выходит, смерть Лагуты пошла вам на пользу?
— Туда ему и дорога…
— Я вас правильно понял, что в Вербивке вы никогда не были?
— Вы мне чужое клеите! — упавшим голосом проговорил Савченко, и Коваль почувствовал, что растерянность его искренняя. — Мне тут и своего хватит! Вот так! — Он провел ребром ладони по шее.
— Это верно, — согласился Коваль. — Своего хватит.
Коваль взглянул на подполковника Криворучко, который нетерпеливо ждал, когда он закончит допрашивать Савченко.
— У меня больше нет вопросов, Иван Кондратьевич. Я сейчас к генералу. До отъезда еще увидимся…
Он кивнул Криворучко и вышел в коридор, направляясь по лестнице наверх…
Высоченный, с загорелым лицом крестьянина, участковый инспектор Биляк следом за худенькой женщиной переступил порог кабинета Бреуса.
— Возле Лагутиной могилы застал… — объяснил он, кивнув в сторону женщины, и оттого, что сутулился, казалось, что он с особым пристрастием разглядывает ее. — Конечно, тут ничего такого нет, каждый имеет право… Но шел в Вербивку — стоит, иду через час назад — все на том же месте… Спросил, кто такая; говорит: дочка его… А фамилия другая… — Докладывая, инспектор смотрел то на Бреуса, то на подполковника, пытаясь по реакции начальства определить, правильно он поступил, приведя женщину, или нет.
Женщина с мрачным видом стояла посреди кабинета. Крепко сжатые сухие губы свидетельствовали о необщительности. Удлиненное лицо и продолговатые лисьи глаза действительно чем-то напоминали Лагуту, хотя Ковалю и не пришлось видеть его живым, только в морге и на небольшой паспортной фотографии.
Коваль жестом попросил женщину сесть.
— До сих пор о детях Лагуты мы ничего не знали, — словно оправдываясь, сказал капитан Бреус.
— Об этом никто не знал, — глухо проговорила женщина. — Мать, умирая, призналась мне и все о нем рассказала.
— Как ваша фамилия? Имя? — спросил Коваль.
— Пойда. Катерина.
— Фамилия девичья?
— Материна. Есть церковная запись. По ней и паспорт получала.
— Чем вы можете подтвердить, что Петро Лагута ваш отец?
— А ничем. — Она вздохнула. — На улице до сих пор байстрючкой называют. Меня это не трогает.
— На наследство претендуете? — спросил Бреус.
— Своя хата есть.
— Где и когда вы родились? — спросил Коваль.
— Под Богуславом, в Хохитве. В сорок первом…
— Там и записаны?
— Только попа того уже нет.
— А теперь где живете?
— В Корсунь-Шевченковском.
— Мать давно умерла?
— Шесть лет тому назад.
— Вы с Петром Лагутой часто виделись?
— Нет.
— В последний раз когда?
— Прошел уже год.
— В Вербивке?
— Сюда я никогда не приходила.
— Он приезжал к вам?
— Когда бывал в Корсуне, я пряталась… Но случалось, что находил.
— Так, так, — несколько иронически протянул Коваль, — не жил вместе с вами, не помогал, отказался, обидел мать… И вы за это его невзлюбили…
— Он не отказался, — резко ответила она. — Мать сама уехала от него в Корсунь. А меня он все же любил… Если вообще кого-то мог любить…
Катерина Пойда говорила просто и спокойно, удивительно ровным, усталым голосом.
— Почему же вы избегали его? — осторожно спросил Коваль.
Женщина тяжело вздохнула.
— Кровь на его руках. — Она сделала паузу. Возможно, ей было нелегко продолжать. Но вдруг быстро сказала: — Он вместе с немцами убивал детей, которые закопаны в яру возле Днепра… — И словно сбросила с себя камень, который долгие годы несла на плечах.
В кабинете стало так тихо, что, казалось, зазвенел, задребезжал душный воздух. Участковый Биляк крякнул и стал вытирать большим носовым платком пот с лица.
— Это там, где стоит памятник жертвам фашизма, по дороге на Днепр? — спросил Бреус.
— Там только расстрелянным, а детей не стреляли… Их отравили.
— Каких детей? — негромко осведомился Коваль.
— Из больницы…
— Чего же вы до сих пор молчали?! — взорвался возмущенный Бреус. — И цветы, значит, ему на могилу!..
— Цветов я не приносила, — развела руками женщина. — И не в этом дело… Правосудие свершилось, и счеты сведены. У меня осталась только отцовская могила…
У капитана Бреуса вдруг мелькнула неожиданная догадка о следах женских туфель на лесной дороге неподалеку от усадьбы Лагуты. Уж не она ли, эта не по годам увядшая женщина, явилась орудием правосудия?!
— Он и меня тогда отравил, не только чужих детей. И отрава эта навсегда останется во мне, — тихо добавила Катерина Пойда.
Догадка все сильнее захватывала Бреуса. Капитан пристально присматривался к разношенным туфлям женщины.
— Какой у вас размер обуви?
«Вот сейчас, — думал он, — я, кажется, сделаю открытие, которое хотя и перечеркнет всю предыдущую работу, но выведет наконец розыск на верную дорогу».
— Тридцать седьмой?! — уверенно подсказал Бреус.
— Нет, — возразила женщина. — Тридцать шестой… Даже тридцать шесть с половиной.
Бреусу стало жарко. Глянув на Коваля, он расстегнул под галстуком верхнюю пуговицу рубашки.
— А где вы были восьмого вечером?
— Дома.
— Кто может подтвердить?
— Наверное, соседи.
«Значит, тридцать шесть с половиной. Почти тридцать семь», — крутилась в голове капитана навязчивая мысль.
— Расскажите о вашем отце. Все, что знаете, — попросил Коваль.
— Знаю очень мало… Пока жила мать, он встречался с ней, совал ей деньги. Она терпела; думаю, боялась его. У меня он тоже вызывал страх. Хотя и называл дочкой, но я считала его чужим дядей. И только при смерти мать сказала, что он мой отец. Когда я выложила ему, что знаю о его прошлом преступлении, он плакал и клялся, что его заставили и что теперь он замаливает грехи, помогает сиротам и инвалидам. Поверил в бога и взывает людей к вере, потому что это единственный способ заслужить прощение греха…
— У бога, — пробурчал Бреус, — а у людей?
— Обещал пойти с повинной и покаяться перед властью, если я потребую. Убеждал, что живет на свете только ради меня, ибо я — его кровинка и след на земле. Твердил, что служил немцам из-за страха, чтобы я не осталась сиротой… Я не могла простить. Сказала, что у меня жизнь все равно погублена, что я проклинаю и его, и свою кровь и не хочу никогда его видеть… Но выдать властям и послать отца на смерть своими руками тоже не могла. А теперь?.. Ну что теперь… Судите, воля ваша… — Последние слова она произнесла, обращаясь к одному Бреусу.
