Коваль слушал, не перебивая, ничего не записывая. Он думал о том, как жажда наживы до сих пор отравляет людей. Сколько горя доставила та же Кульбачка своим односельчанам, причиной скольких семейных трагедий она была, соблазняя мужиков «бесплатной» с виду выпивкой… Сколько не поддающейся учету беды принесла людям эта вроде бы ласковая, терпеливая, приятная на вид, но такая страшная и циничная женщина… Вот говорит она, что не в жадности дело, что деньги копила во имя любви к Лагуте… Но какая же это любовь, если влечет за собой страдания других? Ее проклинали даже те, кто в похмелье низко кланялся, она рисковала постоянно — каждый день ее могли отдать под суд. И все равно шла за Лагутой как завороженная, ради денег готова была потерять свободу и все, что имела…
— И сейчас бы еще торговала, — продолжала Кульбачка, — если бы не комбайнерка эта, Верка Галушко. Ну прямо войной пошла. До сих пор не пойму, что ей надо было. Муж непьющий, за сынов-подростков тоже бояться нечего… Была бы депутатка еще, а то ведь простая баба. А такую кутерьму подняла, всех настроила против меня… Дальше сами знаете… Кукую вот теперь…
Воспользовавшись паузой, Коваль спросил:
— Откуда пошел слух о любовных связях Марии и Лагуты?
— О Петре чего говорить… Мужик он мужик и есть. Хотя и божьего духа. Я к нему только по вечерам бегала, да и то не часто, тайком. Еще года нет, как своего Сергея похоронила. А Мария всегда у него под рукой была, рядом. Молодая, лицом пригожая. Хоть и хроменькая, а мужикам приятная… И все-то у Петра на виду была, молиться бегала к нему, веру его приняла. Хотя свое, наверное, в уме держала. Видела, что не нищий — и дом, и в доме полно всего, и деньги есть. А денежки-то мои! Все в его дом я принесла. Не для нее, а для нас с Петром! Вот и довела Марусечка своего муженька до горькой. Он после войны, раненый, в Вербивке осел, немолодой, а она баба в соку… Дитя иметь хотела, а его все нет и нет. Мать, Степанида, уверила, что молитвами только и можно дело поправить. А молитвы, они вон чем кончились… — вздохнула Ганна. — Когда приметила я, что Мария к соседу зачастила, а Чепиков на мои «дубки» повадился, то сказала Петру: «Нечего ей к тебе шастать, Ивана на ревность наводить». А он в ответ: «Мария в молитвах радеет». — «Смотри, — говорю, — домолится до греха». А он свое: «Неисповедимы пути господни…» Думаю, Петро даже обрадовался, когда Чепиков запил. Испугалась я, что на любовь мою туча надвигается, что все труды и добро накопленное прахом пойдут. Ум помутился. Если так, говорю, и сама жить не буду и им не дам…
— Нашли пистолет, — предположил Коваль, — и пришли вечером к любовнику…
— Нет, нет! — спохватилась Кульбачка. — Что вы!.. Это так, ради красного словца… Не способна я на страшное дело!..
— Значит, Лагута обрадовался, когда узнал, что Чепиков запил? — Коваль решил сделать вид, что меняет направление беседы. — Он очень не любил своего соседа?
— Избегал его, хотя и пробовал приохотить на свою сторону. Когда Мария впала в молитвы, он стал говорить ей, чтобы она и мужа своего причастила к богу. Но Чепиков не поддался, и Петро очень сердился, из себя выходил, когда при нем по-хорошему скажешь о соседе. Ненавидел его и даже боялся. Думаю, желал, чтобы Иван спился насмерть и не мешал якшаться с его женой… А как все кончилось, сами видите… Может, это господь покарал Петра рукой Чепикова. Заслужил он, прости меня, боже… Мы с ним должны были сойтись и уехать отсюда, да он все откладывал. Ясное дело, что Мария тому причиной была…
Кульбачка умолкла. Коваль потянулся к новой пачке «Беломора».
— Почему Лагута боялся Чепикова? Может быть, тот угрожал разоблачить его как изменника?
Кульбачка не знала, что ответить.
— Петро не воевал. А был он дезертиром или нет, не моего ума дело. Хотя все возможно… — Ганка, видимо, решила, что теперь любовнику ничем ни помочь, ни навредить нельзя, а искренними ответами, глядишь, и в доверие подполковника войдет.
— А что знаете о его связях с оккупантами?
— Откуда мне знать… Я поселилась в Вербивке после войны.
— А его дальнейшие связи, последних лет?
— Он себе Иисуса придумал, не такого, как в церкви, а своего, и сам в него поверил. Говорил, что в него сошел господь… И Марию этим заворожил…
— Я спрашиваю о других связях, о тайных встречах с какими-нибудь приезжими людьми.
Ганна Кульбачка уже пожалела о своем решении быть откровенной.
— С какими это приезжими? — удивилась она, и Коваль подумал, что Лагута, наверное, и от любовницы многое скрывал.
— Он хотел уехать отсюда?
— Да.
— Почему?
— Я настаивала.
— Только поэтому?
Кульбачка лишь руками развела: мол, откуда ей знать.
— Значит, капитан Бреус был прав, когда сказал, что вы в доме Лагуты искали свои деньги?
— Какие они мои! — горько вздохнула Кульбачка. — Теперь все ваше…
— Скажите, у кого в Вербивке кроме Чепикова было оружие?
Ганка растерялась от такого неожиданного поворота допроса.
— Мальчишки в лесу оружием игрались. У нас тут после войны добра этого хватало. Но у взрослых не видела.
— А сами не находили?
Коваль поднялся, щелкнул выключателем. Ровный яркий свет залил комнату, и Кульбачка прикрыла ладонью глаза.
— Не находили, значит, оружия? — повторил свой вопрос подполковник, возвращаясь к столу. Он пододвинул к себе стопку бумаги и взял авторучку. — Или оно было у вас?
Кульбачка пристально посмотрела на него. При ярком освещении глаза ее показались ему темными и глубокими.
— Зачем мне оружие? — тихо, словно с укоризной сказала Ганка. — Я никогда ничего такого в руках не держала. Неужто и вправду подозреваете?..
— Когда вы в последний раз видели Лагуту?
— В последний раз?.. Дней так за несколько до смерти.
— А точнее?
— Во вторник или в среду на той неделе. Я же говорю, за несколько дней… — повторила Ганна.
— Не сходятся дни. Вы были у Лагуты в тот же вечер и в то же время, когда произошло убийство. Это установлено, — спокойно произнес Коваль. — Что тогда произошло между вами?
Кульбачка, казалось, окаменела на стуле.
— Я жду, — напомнил подполковник.
Несколько секунд в комнате еще царила такая тишина, что слышно было, как в соседнем кабинете майор Литвин отчитывает кого-то из подчиненных, а во дворе моют машины.
— Да, я была там, — наконец выдавила Кульбачка.
…Она долго рассказывала о последнем вечере с Лагутой. Он был ласков, уверял в любви, но слова его были неискренними, и она чувствовала себя на краю пропасти. Поняла, что стала ему в тягость. После того тяжелого разговора крадучись, как обычно, пошла домой. Выстрелы услышала, когда уже подбегала к своей хате. Вначале не поняла, где стреляют, но каким-то внутренним чутьем угадала, что беда обрушилась на Петра, случилось что-то ужасное.
Охватил страх, тянуло вернуться назад, но побоялась, тем более что увидела возле своих ворот Миколу Гоглюватого.
Допрос закончился, когда у Коваля сложилось полное представление о роли Кульбачки в вербивской трагедии.
Спросил еще, не заметила ли она тогда кого-нибудь во дворе Лагуты или по дороге, и, получив отрицательный ответ, вызвал конвоира.
Когда милиционер выводил Кульбачку из кабинета, Коваль уже знал, что в деле об убийстве Чепиковой и Лагуты она ему больше не понадобится.
Розыски участников хищений на спиртоводочном заводе, установление и опрос свидетелей, изучение документов и, наконец, дознание велись активно. Уже дали показания продавцы, которые получали от Савченко ворованный спирт, среди них и Ганна Кульбачка, переведенная в следственный изолятор в Черкассы. Подготовив документы для прокуратуры, проведя необходимые очные ставки Михаила Савченко с соучастниками преступлений и свидетелями, подполковник Криворучко решил еще раз допросить бывшего экспедитора. Сознаваясь в мелких хищениях, он категорически отрицал, что является организатором воровской шайки.
Но допрос начался не совсем так, как предполагал начальник отдела борьбы с хищением социалистической собственности, потому что его повел Коваль.
— Вот что, гражданин Савченко, — сказал Дмитрий Иванович, едва конвоир ввел подозреваемого в кабинет. — Ваша роль в группе расхитителей установлена, и сейчас это подтвердится окончательно. — Он посмотрел на Криворучко, который, готовясь к допросу, раскрыл толстую папку с документами. — А пока я вас спрошу о другом. Что вас так тесно связывало с Лагутой?
Коваль впервые увидел в глазах Савченко страх.
— Лагуту, или черт его знает, как он там по-настоящему, я боялся, — честно признался Савченко. — Связался с дьяволом на свою голову!.. Хотя это он меня по рукам и ногам связал. Думаете, тихий да божий был? Маскарад! Дьявол в людском обличье! Чужими руками жар загребал. Мне его молитвы ни к чему были — какой из меня святой?! Принудил белую робу натягивать и божьим ослом прикидываться. Попервах на деньги позарился. Дурак был! Мне и своих бы хватало… А потом запугал…
