– Элина! – вопль, похожий на стон, вырвался из ее горла. – Девочка моя! Нет! Только не Тим! Только не Тим!
Одной рукой она сбила с подоконника вазу, та раскололась, и белоснежные каллы рассыпались по полу в луже воды. Оттолкнув Наташу, Евгения Генриховна выбежала из кабинета и бросилась бежать вниз по лестнице.
– Макар, за ней, быстро! – выкрикнул Бабкин. – Наталья Ивановна, где тут гараж?
Но они опоздали. Черная машина взревела и вылетела из гаража, чуть не сбив по дороге ошеломленного старика Боброва.
– Мать вашу, быстро в машину! – заорал Макар.
Пока они добежали до «Нивы», «Мерседес» Евгении Генриховны скрылся из вида. Макар запрыгнул в салон. За ним вскочила белая, как мел, Наташа, затем втиснулся Бабкин, и «Нива», отчаянно взвизгнув шинами, рванула с места.
Евгения Генриховна выжимала из «Мерседеса» все, что можно. Время от времени ее сотрясали рыдания, но она крепче вцеплялась в руль. Мальчик, ее мальчик! Сын Элины! Ведь этот человек сумасшедший, он может с ним сделать все, что угодно! Только не сейчас! Пожалуйста, только не сейчас! Творя подобие молитвы, Евгения Генриховна взывала ко всему миру, который в ту секунду мчался вместе с ней по трассе с бешеной скоростью: «Только не отбирай у меня ребенка! Я все для него сделаю! Он продолжение Элины, ее кровь, моя кровь! Только дай мальчику остаться в живых!»
В висках у нее бешено стучало, сердце колотилось, руки дрожали, один раз машину вынесло на встречную полосу, но она увернулась от пронзительно сигналящего «КамАЗа» и снова выжала педаль газа до упора. «Мальчик мой маленький, белокожий и синеглазый, как моя дочь, только бы ты был жив… И больше мне ничего не надо!» Ей не хватало воздуха, в голове не осталось никаких мыслей, кроме одной – забрать малыша, ее родного малыша, у этого человека. Спасти его. Спасти его…
Тимофей сидел около лужи и пускал кораблики. Корабликами были две щепочки, которые он нашел на крыльце. Мужчина, который кормил его, ничего не сказал – значит, щепочки были ничьи и можно было их взять.
Мужчина не смотрел на него. За четыре дня он привык, что мальчишка никуда не уходит, сидит там, где посадишь, не капризничает и не хныкает. Пару раз он обделал штанишки – мужчина прополоскал их в корыте и просушил на печи, пока мальчик сидел дома на кровати. По утрам в доме было промозгло, а изо всех щелей дуло. Но днем солнце пригревало, и мужчина с удовольствием грелся на крыльце, замирая, как ящерица, впитывая тепло всем своим больным телом.
«Я расслабился, – подумал он. – Я перестал охранять то, что мне дали. Нехорошо. Я должен платить добром за добро». В его голове билась не выраженная словами мысль о том, что враги приходят как раз тогда, когда перестаешь их ждать, и он пытался сказать это самому себе, но не мог. У него заболела голова. Он вспомнил, как убили его друга – внезапно, когда он совсем нападения не ждал, – и поднялся. «Если бы я знал, что его убьют, я бы так не расстроился, – говорил он самому себе. – Всегда нужно быть настороже и знать, что всех могут убить».
Он бросил взгляд на мальчишку, возившегося в грязи, поднялся со скрипнувшего рассохшегося крыльца и открыл дверь. Винтовки не было. Он прошел по сеням, вглядываясь в темные углы – свет тут давно не горел, – но ничего не увидел. Мужчина рассердился, потому что она должна была быть здесь, но в следующую секунду вспомнил, что ночью тоже охранял мальчишку – значит, она должна стоять дома. Он зашел в теплую, протопленную комнату и с облегчением заметил оружие, прислоненное к стене. Оно было незаряженное – это он вспомнил. Утром он разрядил его. Мужчина ласково провел рукой по прикладу, взял винтовку и тут услышал снаружи какой-то звук.
Ему хватило пяти секунд, чтобы загнать патрон в ствол, и еще пяти – чтобы выскочить наружу. Все-таки когда-то он был хорошим бойцом. Он увидел, что по грязному полю мчится человек с развевающимся подолом, а на руках у него кричит что-то мальчишка, которого мужчина должен был охранять. «Я его не догоню, – понял мужчина. – Слишком быстро бежит. На шоссе – машина». Он встал на верхнюю ступеньку крыльца, вскинул винтовку, сделал поправку на ветер и выстрелил.
Выскочивший из «Нивы» первым Бабкин кинулся навстречу Евгении Генриховне, которая несла на руках, крепко прижимая к себе, плачущего Тима. До нее оставалось не больше двадцати метров, когда раздался громкий хлопок, и с черных ветвей липы, росшей посреди поля, с криком взлетела стая грачей. Евгения Генриховна пробежала еще несколько шагов, но на последнем споткнулась и словно нехотя опустилась на землю на колени. Постояла так, а потом медленно начала оседать, оседать… и наконец легла боком в грязь, глядя куда-то мимо подбегающего Сергея.
Звуки становились все тише. Вот и хорошо, потому что Евгения Генриховна уже устала от звуков. Прямо под руками у нее было что-то мягкое, и она знала, что это ее внук, сын ее дочери. Ее мальчик. Она провела цепенеющими пальцами по пушистым белым волосикам, и последней мыслью ее было – хороший Знак.
Человек посмотрел на троих людей, копошившихся возле ребенка, и понял, что они не собираются причинять вреда мальчику. И ладно, потому что патронов оставалось не так много, их следовало экономить. Он спустился с крыльца и пошел по полю, чтобы забрать мальчика обратно.
Бабкин выхватил пистолет, глядя на приближающегося темноволосого мужика с невыразительным лицом, и приготовился стрелять. Тот спокойно дошел до них, но, увидев тело, лежащее на земле, вдруг изменился в лице и бросился к нему. Опустившись рядом с ним, он взвыл и все оставшееся время, пока Сергей с Макаром сажали Наташу с Тимом в машину, пока вызывали и ждали милицию, подвывал, раскачиваясь то вперед, то назад, не видя ничего вокруг, кроме неподвижного тела. Он не заметил, как у него мягко взяли из рук винтовку, не слышал тихого разговора двух сыщиков у себя за спиной. Он понимал лишь одно – что жизнь его окончена, потому что он, как ни старался, все-таки отплатил злом за добро.
* * *
Данила Солонцев легким шагом подошел к подъезду, распахнул дверь перед мамашей с коляской и получил в ответ благодарную улыбку и радостное «Спасибо, Данила». Улыбнулся в ответ, хотя на самом деле встреча была ему неприятна.
Эту девушку он давно приметил – такую готовую к тому, чтобы принять его Слово… Она сама еще ничего о том не знала, а он уже увидел, разглядел, представил, как поведет ее, вместе с другими безымянными, очередным путем, приносящим радость и откровение. Не всегда его предвидение оправдывалось, но в данном случае он был совершенно уверен, что оправдается. И вот неудача – за неделю до дня, на который Данила наметил первую с ней беседу , она встретилась с каким-то студентом и молниеносно выскочила за него замуж. А теперь вот уже крутится вокруг дома с коляской – с опухшим лицом, располневшая, заспанная. Была так близка к Свету и променяла его – на что? На животное существование? Данила покачал головой и вызвал лифт.
Отражение в зеркале лифта было прекрасным. Он это знал. И вовсе ни к чему было бы ложное кокетство. Нет, даже не кокетство – хуже! Потому что если Господь наградил тебя таким обликом, не признавать Его прекрасной работы было бы настоящим кощунством. Только кривой шрам на лбу омерзителен. Данила поморщился, глядя на него и вспоминая ту сумасшедшую, которая его оставила. Самое неприятное заключалось, конечно, не в шраме, а в том, что они так и не нашли ее. Даже странно, что она сумела как-то спрятаться от ловцов – в ее-то состоянии, с животом, с ранами….
Данила взлохматил светлые волосы так, чтобы они прикрыли шрам, и повернулся к зеркалу спиной.
Двери лифта открылись. Он сделал шаг на площадку, на которой, как обычно, мерзко пахло от мусоропровода, и краем глаза заметил движение у себя за спиной. Он только начал поворачиваться, как услышал приглушенный вскрик и почувствовал боль в правом боку. Боль была такая сильная, что у него потемнело в глазах, и Данила опустился на холодный пол, привалившись спиной к стене. Стена тоже была холодная.
Над ним раздался то ли всхлип, то ли смешок. Данила с трудом открыл глаза и увидел человека – он стоял спиной к свету, и лица было не разглядеть. Но человек присел на корточки, и Данила узнал…
– Иван Кордыбайлов? – с трудом выговорил он.
Лицо мужчины исказилось в гримасе.
– Да, Игорь, – сказал он хриплым голосом. – Значит, вспомнил мое имя, а? Настоящее, каким мать меня назвала, а не ту собачью кличку, которую ты мне дал.
– Вызови врача, – собрав все силы, приказал Данила. Сознание его прояснилось, и теперь он знал, что нужно делать. Этот Безымянный был слаб и безволен и остался таким даже после Посвящения. Данила совладал бы с ним, но он напал так внезапно. – Вызови врача, – повторил он, – а сам можешь бежать. Темнота в тебе взяла верх, но я тебя прощаю. И бог простит тебя.
Каждое слово давалось Даниле с трудом, правый бок невыносимо болел, а левый словно онемел. Он покосился вниз. С края куртки стекали на пол капли темной крови, сливаясь в небольшую густую лужицу.
