Он услышал, как Элфриду рвет. Он пожалел любовницу, зная, что терроризировал ее только для того, чтобы унять собственный панический ужас. Теперь наконец последний корень его жизни вырван из почвы безвозвратно. Он не мог осуждать жену. Он никогда не мог скрыть своего раздражения, если она чувствовала недомогание.
А во время беременности она стала такой уродиной, вечно ее рвало – как вот сейчас Элфриду. Он тогда до нее ни разу не дотронулся.
Эдди налил себе еще. Сознание у него замутилось, но он продолжал думать о жене так, словно она стояла около кровати, широко расставив ноги, и ему вспомнился старенький ледник, что был у его матери. Он вспомнил, как ходил каждый день в погребок к угольщику и в тяжелом деревянном ведре приносил домой здоровенный кусок обжигающего льда, а потом вытаскивал из-под ледника корытце с водой, образовавшейся от таяния льда.
И когда он каждое утро опорожнял это корыто, в луже пахнущей тухлятиной воды всплывали куски пищи, обрывки газет, комочки грязи и дохлые тараканы – иногда он насчитывал до тридцати штук, – они всплывали коричневыми спинками вверх, распластав по поверхности воды ниточки усов, которые казались бесчисленными струйками крови. В его воображении возник образ жены: она стояла, широко расставив ноги над пустым корытом из-под ледника. Из ее тела в корыто падали полусгнившие куски пищи, комочки грязи и дохлые коричневые тараканы, которые падали и падали без конца…
Он поднялся и крикнул:
– Элфрида!
Ответа не последовало. Он пошел в туалет и увидел, что она лежит на полу, уткнув свои тяжелые груди в кафель. Он поднял ее и отнес в постель. Она беззвучно плакала. И вдруг ему почудилось, что он оказался где-то далеко-далеко и оттуда смотрит на нее и на Эдди Кэссина. Он видел собственное лицо, отраженное в пламени свечей и в летнем ночном небе, и ужас сковал его тело. Он мысленно воззвал: «Господи! Господи! Помоги мне, прошу тебя!»
Он стал целовать ее лицо, большой рот, нос и желтые щеки.
– Перестань плакать. Твой муж был отличный малый. Он не был педиком. Я только дразнил тебя.
И тут в его памяти всплыла сценка из далекого прошлого: он, совсем еще маленький мальчик, слушает сказку, которую ему кто-то читает. Это слово казалось ему тогда таким красивым – «сказка», но, как и все когда-то невинное и чистое, это слово теперь истрепалось. Голос читал: «Заблудилась и осталась одна-одинешенька в лесу. Пожалейте заблудившуюся принцессу». И теперь в его сознании, как некогда в детстве, возникло видение прекрасной девы с короной и вуалью из белых кружев – тонкая фигурка ангела, хрупкое тельце совсем еще юной девочки, с плоскими бедрами, без всякого намека на грудь… А потом – где же это было: то ли в школе, то ли в его детской спальне? – выглянув в окно и скользнув заплаканным взглядом по каменным джунглям, он рыдал безутешно и горько, а ласковый голос за его спиной повторял: «Пожалеем заблудившуюся красавицу» – и так еще много раз.
В тот вечер Моска и Гелла оставили ребенка у фрау Заундерс и отправились на Метцерштрассе в общежитие, где Моска до сих пор официально проживал. Моска нес на плече голубую спортивную сумку с полотенцами и чистой сменой белья.
Вспотевшие, пропитанные пылью, они мечтали поскорее принять освежающую ванну. В доме фрау Заундерс не было горячей воды.
Перед входом в общежитие стояла фрау Майер.
На ней были черные брюки и белая блузка – подарок Эдди Кэссина. Она курила американскую сигарету, и вид у нее был весьма кокетливый.
– Привет вам! – сказала она. – Что-то вы давненько не заходили.
– Только не говорите, что скучали без нас! – парировал Моска.
Фрау Майер рассмеялась, показывая свои заячьи зубы.
– Нет, я "никогда не скучаю, ведь в доме полно мужчин.
Гелла спросила:
– Фрау Майер, вы не в курсе, Лео вернулся из Гамбурга?
Фрау Майер с удивлением посмотрела на нее:
– Как, он же вернулся в пятницу. Он что, не заходил к вам?
– Нет, – ответил Моска. – И я что-то не видел его ни в «Ратскелларе», ни в клубе.
На лице фрау Майер вновь появилось кокетливое выражение.
– Он у себя с вот таким фонарем под глазом.
Я его стала дразнить, но что-то он не в духе, так что я оставила его в покое.
– Надеюсь, он не болен, – сказала Гелла.
Они поднялись на четвертый этаж и постучали в дверь Лео. Тишина. Моска постучал снова, но никто не откликнулся. Тогда он надавил на ручку.
Дверь была заперта.
– Старуха Майер что-то перепутала, – сказал Моска. – Он, должно быть, куда-то ушел.
Они пошли в комнату Моски. Он разделся и отправился мыться. Он полежал в ванне, выкурил сигарету, потом быстро вымылся. Войдя в комнату, он увидел, что Гелла отдыхает на кровати и одной рукой держится за щеку.
– Что случилось? – спросил Моска.
– Зуб разболелся, – ответила Гелла. – Это из-за конфет и мороженого.
– Завтра сходим к дантисту, – сказал Моска.
– Да нет, скоро пройдет, – ответила Гелла. – Раньше уже так бывало.
Моска стал одеваться, а она надела его влажный халат и пошла в ванную.
Зашнуровывая ботинки, Моска услышал, что кто-то ходит в комнате Лео. Сначала он подумал, что это, возможно, местный немец-воришка, и крикнул громко:
– Лео?
Через некоторое время ему ответил Лео через стену:
– Это я.
Моска вышел, и Лео открыл ему дверь. Когда он вошел, Лео уже спешил обратно в постель.
– Что же ты не зашел? – спросил Моска.
Лео сел на кровать и повернулся, чтобы лечь, и тут Моска увидел его лицо: под глазом красовался огромный синяк, на лбу была ссадина. Лицо раздулось и заплыло.
Моска молча подошел к столу, сел и закурил сигару. Ему наконец стало ясно, что произошло, ведь вчера он видел заголовки в «Старз энд страйпс». Только вчера из-за выпитого он не придал этому значения.
В газете опубликовали фотографии корабля, причалившего в Гамбурге. Корабль был переполнен людьми. Под фотографией была помещена статья о том, как на этом корабле бывшие узники концлагерей пытались отплыть в Палестину. Но британское командование перехватило корабль и заставило его пришвартоваться в Гамбурге. Однако пассажиры отказались высаживаться, и тогда их силой стали сгонять на берег солдаты.
Моска тихо спросил:
– Ты видел, что было в Гамбурге?
Лео кивнул. Моска, попыхивая сигарой, стал обдумывать события последних дней – теперь он понял, почему Лео не заглянул к ним и почему не ответил на их стук в дверь.
– Мне уйти? – спросил он у Лео.
– Нет, – ответил тот. – Посиди немного.
– Тебя избили английские моряки?
Лео кивнул.
– Я попытался вступиться за человека, которого они волокли с корабля. И получил вот это. – Он потрогал свое лицо.
Моска заметил, что заплывшая щека Лео неподвижна, словно лицевые мускулы были парализованы.
– Как это случилось?
Лео уклончиво ответил:
– Ты же читал в газете.
Моска нетерпеливо взмахнул рукой:
– Так как же все-таки?
Лео сел на кровати, не в силах вымолвить ни слова. Вдруг слезы брызнули у него из глаз. Щека сильно задергалась, и он схватился за нее, чтобы унять тик. Он выкрикнул:
– Мой отец был не прав! Он оказался не прав!
Моска молчал. Через некоторое время Лео отдернул руку от лица. Щека перестала дергаться.
Лео сказал:
– Они стали избивать при мне того человека и потащили его по палубе к трапу. Я хотел их остановить и просто оттолкнул одного. А другой мне сказал: «Ну ладно, жидовская морда, тогда получай ты!» – Лео мастерски изобразил простонародный английский выговор. – Я упал и увидел, что немцы-докеры хохочут надо мной, над нами. И тогда я подумал об отце. Я подумал, что бы он сказал, увидев своего сына в это мгновение. Что бы он сказал?
Моска медленно произнес:
– Я же говорил: тут тебе не место. Слушай, я уеду в Штаты, как только получу разрешение на женитьбу. Ходят слухи, что военно-воздушную базу прикроют, так что я в любом случае останусь без работы. Поехали с нами.
Лео обхватил голову руками. Это предложение не вызвало у него никаких эмоций – ни чувства благодарности, ни желания согласиться.
– А что, евреи могут себя чувствовать в Америке в полной безопасности? – спросил Лео с горечью.
– Думаю, да, – ответил Моска.
– Ты так только думаешь?
– Сейчас никто не может ничего гарантировать, – ответил Моска.
Лео ничего не сказал. Он думал об английских солдатах в шерстяных мундирах, о тех самых, кто плакал, освобождая его и его товарищей из лагеря, о тех, кто снимал с себя одежду, делился с ним едой. Он тогда уверился в правоте своего отца, который считал, что человек по природе добр, что человека легче подвигнуть к жалости и любви, нежели к ненависти.
– Нет, – сказал он Моске. – Я не могу ехать с тобой. Я уже оформил все бумаги, чтобы ехать в Палестину. Я уезжаю через несколько недель. – И затем, чувствуя, что должен объясниться с Моской, добавил:
