Они прошли в глубь территории базы, миновав множество дорожек, ведущих к ангарам и взлетно-посадочным полосам, обогнули административное здание и наконец добрались до длинного низкого барака, где располагался медпункт базы.
В сверкающем белизной стен зубоврачебном кабинете, как и в черном кожаном кресле, никого не было. Вошел немец-врач в белом халате. Он сказал:
– Капитан Эдлок попросил меня принять вас.
Он сейчас занят. Прошу вас, – и указал Гелле на кресло.
Сняв шляпку с вуалью, она подала ее Моске, потом приложила ладонь к вспухшей щеке, словно желая скрыть ее от посторонних глаз, и села в кресло. Моска стоял рядом, и она схватила его за руку. Увидев опухоль, немец прищурился. Он помог ей раскрыть рот пошире, надавив решительно, но осторожно на нижнюю челюсть. Он долго рассматривал полость рта, потом повернулся к Моске и сказал:
– Пока инфекция не выйдет, нельзя трогать.
Воспаление захватило всю десну и дошло до кости. Ей нужно колоть пенициллин и делать горячие компрессы. Когда опухоль спадет, я удалю корень зуба.
Моска спросил:
– Вы можете делать ей уколы?
Немец пожал плечами:
– Я не могу. Пенициллин выдается только американским врачам, которые имеют право им пользоваться. Позвать капитана Эдлока?
Моска кивнул, и немец вышел.
Гелла улыбнулась Моске, словно извиняясь за причиненное ею беспокойство, но смогла выдавить лишь беспомощную полуулыбку. Моска улыбнулся и сказал:
– Все в порядке.
Он положил шляпку с вуалью на стул.
Ждали они долго. Наконец появился капитан Эдлок. Это был полноватый молодой человек с добродушным лицом. Китель сидел на нем мешковато, галстук был распущен, воротник рубашки расстегнут.
– Ну, давайте посмотрим, – сказал он приветливо и запустил пальцы Гелле в рот. – Да, боюсь, мой помощник прав, – и он кивнул в сторону застывшего в дверях немца, – ей надо колоть пенициллин и делать компрессы. Когда опухоль сойдет, мы все сделаем без труда.
Моска, заранее зная ответ, все же спросил:
– Вы можете дать ей пенициллин? – и понял, что произнес этот вопрос злобно и грубо и что сам вопрос был сформулирован не правильно. Он почувствовал, как Гелла сильно сжала его ладонь.
– Увы, увы, – покачал головой капитан Эдлок. – Вы же сами знаете. Я готов ради вас нарушить инструкцию, но если я это сделаю, то все солдаты начнут водить ко мне своих девчонок.
А за пенициллин мы строго отчитываемся.
– У меня скоро будут готовы брачные бумаги, – сказал Моска. – Это обстоятельство не меняет дела?
– Увы, – сказал капитан Эдлок. Моска понял, что тот искренне сожалеет. Капитан задумался. – Вот что, как только ваши документы вернутся подписанными из Франкфурта, дайте мне знать – я смогу обеспечить ей полный курс лечения. Не будем дожидаться оформления брака. Я и сам не хочу терять время на формальности, когда тут такое серьезное заражение.
Гелла надела шляпку и вуаль, пробормотала слова благодарности немцу. Тот похлопал ее по плечу и сказал Моске:
– Постоянно делайте компрессы. Возможно, опухоль опадет и так. Если станет хуже, отвезите ее в немецкий госпиталь.
Когда они выходили из кабинета, Моска заметил у пожилого немца-дантиста выражение озабоченности на лице, словно здесь к Гелле отнеслись довольно легкомысленно.
Вернувшись в управление гражданского персонала, он все рассказал Эдди. Гелла сидела за столом Моски.
Эдди кипятился:
– Слушай, сходи ты к адъютанту и поговори с ним: может, удастся поторопить Франкфурт с этими бумагами?
Моска обратился к Гелле:
– Посидишь тут или хочешь пойти домой?
– Я подожду, – ответила она, – но не задерживайся. – Она пожала ему руку, ее ладонь была влажной от пота.
– Тебе точно хорошо? – спросил он.
Она кивнула, и Моска ушел.
Адъютант разговаривал по телефону: в голосе вежливые интонации, открытое простодушное лицо выражало уважение к неодушевленному инструменту. Он слегка кивнул Моске, давая понять, что скоро закончит. Положив трубку, он любезно спросил:
– Чем могу служить?
Моска не сразу нашелся, что сказать, робея и волнуясь. Наконец он выдавил из себя:
– Я бы хотел узнать, что слышно о моем прошении на вступление в брак. Бумаги вернулись?
– Еще нет, – ответил адъютант вежливо и стал листать фолиант армейского устава.
Моска, поколебавшись, спросил:
– Нельзя ли каким-нибудь образом поторопить их там?
Адъютант, не поднимая глаз, ответил:
– Нет.
Моска пересилил желание повернуться и уйти.
– Как вы думаете, если я сам поеду во Франкфурт, это может ускорить прохождение бумаг? Может быть, вы посоветуете мне, к кому обратиться?
Адъютант захлопнул толстый том и, впервые взглянув на Моску, сказал довольно резко:
– Послушай, Моска, ты жил с этой девицей целый год и подал прошение на вступление в брак лишь спустя полгода после того, как был отменен запрет. И вдруг такая спешка. Я не могу, конечно, запретить тебе съездить во Франкфурт, но и гарантировать, что это поможет, тоже не могу. Ты же знаешь, как я отношусь ко всем этим попыткам действовать в обход нормальной субординации.
Моска не разозлился – только смутился и устыдился. Адъютант продолжал уже мягче:
– Как только бумаги поступят, я тебе сообщу, о'кей?
И получив от ворот поворот, Моска ушел. Идя в управление гражданского персонала, он старался прогнать печальные мысли и волнение, зная, что Гелла все прочитает на его лице. Но Гелла пила с Инге кофе и была занята беседой. Она сняла шляпку с вуалью и пила кофе маленькими глотками, но по ее сияющим глазам Моска понял, что она рассказывает о ребенке. Эдди, откинувшись на спинку стула и улыбаясь, слушал ее рассказ, увидев Моску, спросил:
– Ну как, успешно?
Моска ответил:
– Нормально, он пообещал сделать все, что в его силах, – и улыбнулся Гелле. Правду он скажет Эдди потом.
Гелла надела шляпку и попрощалась с Инге.
Она пожала руку Эдди и взяла Моску под локоть.
Когда они вышли за ворота военно-воздушной базы, Моска сказал:
– Мне жаль, малышка.
Она обратила к нему лицо и крепче прижалась к его локтю. Он отвернулся, словно не мог вынести ее взгляда.
Рано утром, еще до рассвета, Моска проснулся и услышал, что Гелла беззвучно рыдает в подушку.
Он притянул ее к себе, и она уткнулась ему в плечо.
– Что, очень больно? – шепотом спросил он.
– Уолтер, мне очень плохо! Так плохо! – ответила она. Эти слова, похоже, испугали ее, и она, уже не сдерживаясь, заплакала громко, как ребенок, которому приснился кошмарный сон.
Боль пронзала все ее тело, отравляла кровь и проникала в каждую клеточку организма. Вспомнив, каким беспомощным выглядел Моска на базе, она испытала ужас, и горючие слезы полились из глаз неудержимым потоком. Она повторила:
– Мне так плохо! – Она проговорила эти слова так невнятно, что Моска с трудом разобрал их.
– Я поставлю тебе еще компресс, – сказал он и включил ночник.
Он испугался, увидев ее. При тусклом желтом свете ночника была видна разросшаяся во всю щеку опухоль, левый глаз не открывался. Черты ее лица странно исказились, отчего теперь в нем было что-то монгольское. Она закрыла лицо руками, а он пошел на кухню согреть воды для компресса.
Городские развалины, казалось, парили на двух лучах утреннего солнца, которое сияло прямо в удивленные глазки дочери Йергена. Сидя на большом камне, она запускала пальчики в открытую банку компота из сливы мирабели. Пыльный запах руин уже поднимался от земли. Малышка сосредоточенно выуживала желтые, точно восковые, ягоды и слизывала липкий сок с кончиков пальцев. Йерген сидел рядом. Он привел ее в эту уединенную ложбину среди руин, чтобы она смогла поесть деликатесных ягод, не делясь с немкой-няней.
Йерген смотрел на личико дочери умильно и печально. В ее глазках явственно отражался неумолимый процесс расщепления детского мозга.
По словам врача, оставалась единственная надежда – увезти девочку из Германии, из Европы. Йергену только и оставалось, что качать головой. Все деньги, заработанные им на черном рынке, пошли на возведение хрупкой стены, отгораживающей ребенка от страданий и несчастий окружающего ее мира. Но врач убедил его, что этого недостаточно. Что стена эта проницаема.
И вот он вынес для себя окончательное решение. Он купит фальшивые документы и обоснуется в Швейцарии. На это потребуется еще несколько месяцев и уйма денег. Но она излечится, она вырастет и станет счастливой.
Она вытащила очередную ягодку, желтую, сверкающую в глазури сиропа, и, чтобы доставить ей удовольствие, он открыл рот, словно прося угостить его. Она улыбнулась, и, увидев на губах дочки улыбку, он нежно взял ее за подбородок. В долине руин дочка представилась ему пробивающимся росточком, в этот миг она словно перестала быть человеческим существом: глаза были пусты, улыбка казалась страдальческой гримасой.
