S – sandcastle (песочный замок). В нем не спрячешься.
T – time (время).
У Эми было все: внешность, мозги, одежда… Все, чего только можно пожелать. Она стояла первой в очереди. И терпения ей было не занимать. Да и как иначе, когда имеешь дело со мной и приходится все время растолковывать, как делать то, другое, пятое, десятое.
Эсме тоже не торопилась, знала, что я никуда не денусь. Ей слишком весело было играть… просить сводить ее то туда, то сюда… помочь с уроками… порепетировать роль для школьного спектакля. Но если я отказывалась и не выходила из своей комнаты, малышка начинала капризничать.
– Что я такого сделала? – спрашивала она, сама невинность.
– Ничего, – отвечала я. – Это просто мои глупости. Ты не виновата.
Она отвечала, что их учительница говорит: если в чем-то нет твоей вины, это еще не значит, что ты за это не ответственна.
– Не за то ответственна, что так получилось, а за то, чтобы все уладить.
Она не предлагала помощь, не утешала… Она мне угрожала.
Со временем Эсме становилась капризнее… Все повторяла, что я ей уже не настоящая подруга и что Либби не ее настоящая мама. Квартира сделалась меньше и темнее… Тени на стене в спальне – больше и чернее.
В день, когда Эсме исполнилось девять лет, от теней уже деваться было некуда. На будущий год ей будет десять, столько же, сколько было мне и Эми, когда она умерла. Эми не дожила даже до средней школы, а я так жалела, что дожила.
Когда учительница Эсме сказала, что у нее есть шанс получить стипендию в Манчестерской высшей женской школе, Либби пришла в восторг: снова и снова повторяла, какая это отличная перспектива.
– Эти стипендии не часто дают, – говорила она. – Не вздумай ее упустить, как я когда-то.
Но Эсме это не особенно волновало. Она сказала, что даже если сдаст вступительные экзамены, вряд ли пойдет туда учиться.
– Что-то случится, – повторяла она каждый раз. – Я чувствую.
Либби думала, дочь имеет в виду, что стипендию не дадут или в школе мест не будет, но я знала, что она говорит о чем-то неизвестном… о чем-то плохом… Мы с Эсме обе знали, кто прав.
Эсме поступила в эту школу. Сдала экзамены, получила деньги – без проблем.
– Что я тебе говорила! – сказала Либби. – Вот же пессимистка у меня растет. Только и повторяла, что все зря.
Но Эсме ответила, что это ничего не значит… Все еще может обернуться хуже некуда. Либби даже засомневалась: может, девочка просто не хочет туда идти? Эсме сказала, что ей жалко расставаться со старыми подружками.
Мне знакомо это чувство… Кончая начальную школу, я уже знала, что мне дорога в единую среднюю на Олд-Кент-роуд, с другими такими же безнадежными тупицами. Можно было и не ждать, пока это скажут официально. И миссис Арчер не нужно было ждать, когда ей скажут, что уж Эми-то туда точно не пойдет. Эта школа не для таких девочек, как Эми. Не зря у нее фамилия на «А» и у родителей денег куры не клюют. Она будет учиться в школе, больше похожей на дорогой особняк, с хоккейными площадками, где все девочки ходят в клетчатых юбках.
Форма в новой школе Эсме была не такая пижонская, как у Эми, но и не дешевая, так что Либби пришлось копить деньги и покупать ее по частям и сильно на вырост. Она купила все, что нужно: черный пиджак, черную юбку, черный джемпер, черные туфли, черные гольфы…
Мне стало очень страшно, когда Эсме надела все это в первый раз… Я видела Эми, одетую для похорон, которых у нее никогда не было… Она ждала меня.
– Красиво? – спросила Либби.
– Нет. Вид, будто кто-то умер, – сказала Эсме. – Правда, Генри?
T – time (время). Время умирать.
U – unicorn (единорог).
«Письмена на стене». Так же говорят, когда чего-то не избежать? Ну так это неправда…
Для меня это были никакие не письмена. Да и много бы я в них поняла? Тут знак должен был быть простым, чтобы даже до такой тупорылой овцы, как я, дошло. Значит, слова не годились, и без разницы, где они написаны и какими буквами.
Нужна была картинка – и она появилась на стене у меня в спальне, среди теней, что я видела каждый вечер. Это был длинный, острый рог единорога.
Мисс Клэптон говорила нам, что единорог – символ чистоты и добродетели, а его рог такой волшебный, что может лечить всякие болезни и спасать от отравления.
На этот раз я знала, что это волшебство для меня… Так велит Закон естества – чтобы я… чтобы я все исправила.
U – unicorn (единорог). Письмена на стене.
V – vamos (идем).
Вот блин, я и забыла, что знала это слово. Раньше из всего школьного испанского я могла припомнить только одно слово – nada (ничто), и не случайно я вспомнила это именно сейчас.
Vamos. Вот что я должна была сказать Эми на игровой площадке, и не сказала.
Vamos, Дана. Идем. Nada тебе здесь делать.
W – wave (волна). Но не та волна, что в море… Я имею в виду прощальный взмах. Прощание. С Манчестером… С Эми… Со мной.
Я машу на прощание белым флагом. Я сдаюсь… Сдаюсь.
X…
X – как крест, который ставят, чтобы пометить место. То место, где я хоть раз не испорчу все, чтобы кому-то другому не пришлось разгребать.
Море… Я никогда толком не умела плавать… Я ничего никогда толком не умела.
Y…
Y – why (почему)… потому что это закон… Потому что мне не победить Эми… Потому что я больше не могу… Теперь мы в расчете.
Z – zip (застежка).
Застежка на мешке, в который положат мое тело, если только когда-нибудь его найдут. Эми ведь так и не нашли… Это она нашла меня.
Теперь я знаю.
Мою дочь насиловали.
Много раз.
Прямо у меня под носом.
И я ни о чем не догадывалась.
Бедная Дана мертва.
Либби и Эсме использовали ее, как и меня.
Я знаю, кто убил мою дочь.
Оттого что правда разбита на кусочки, проглотить ее не легче. Она застревает в горле. Рвется из него. Обжигающее чувство вины. Душащая ненависть. К деду Даны. К Либби и Эсме. К самой себе.
Вопросы всплывают в голове, требуют ответов, которых я, может быть, никогда не найду.
Сколько времени продолжалось насилие над Эми и Даной? Неделями? Месяцами? Годами?..
Кто еще был в стае Серого Волка?
Как умерла Эми? Мучилась ли она?
Где ее тело?
Как это могло случиться? Где была я? Где был Брайан?
Кто мы после этого?
Я могла предотвратить это. Я же матерью была, в конце концов! Ее матерью!!! Что я за женщина теперь? Что я за мать? Не такая, какой должна была быть: ласковой и всегда готовой поддержать, доброй и заботливой. Не та, которую легко целовать и которой так же легко открыть все секреты. Не та, что хочет своему ребенку только добра и все для этого делает. Не та, какой я себя считала.
С такой матерью, как я, Эми была обречена задолго до того, как ее похитили.
Горькая правда расползается темным пятном – сначала медленно, постепенно, как чернила в банке с водой. Затем пальцы тени сплетаются, закрывают собой свет. Вырывают из сердца всякую надежду на избавление.
Я испытала бы парадоксальное чувство облегчения, если бы Эми похитил просто какой-нибудь педофил. За случайность меня нельзя было бы винить. Ее невозможно предотвратить. Что бы там ни трещали в прессе.
Просто педофил? Просто? Только чудовищу может прийти в голову такая мысль. Настоящей матери – никогда. А мне вот пришла. Я ничем не лучше тех извращенцев, что ее убили. Стыд обжигает…
Прости меня, Эми. За все. За то, что позволила тебе думать, будто я люблю тебя и мне можно верить. Будто я знаю, что для тебя лучше. За то, что была не такой матерью, какой ты меня считала. За то, что была не такой матерью, какая была тебе нужна, – и сейчас не такая.
Закрываю глаза.
Чувствую, как меня хватают их грубые руки. Чувствую их тяжелое смрадное дыхание. Изгибаюсь под ними, корчусь от боли. Слышу их удовлетворенные стоны, увещевания: будь хорошей девочкой. Молчи. Пусть все останется по-прежнему.
Лихорадочно роюсь в памяти, ищу знаки беды, вслушиваюсь, ловлю намеки. Но не слышу крика Эми: «Волки!» Ни фраз, оборванных на полуслове, ни неловкого пожатия плечами, ни покрасневших щек. Ни волнения, ни подозрительной осведомленности, когда я объясняю ей, как это бывает у птичек и пчелок. Никаких физических признаков.
Порезы и ссадины на руках и ногах – просто следы буйных игр и беготни подвижного ребенка. Я бы скорее заподозрила неладное, если бы их не было. Она не старалась прятать свое тело, дай волю, разгуливала бы целыми днями в танцевальном трико. Когда дочка бегала в купальнике в Занте, ее открытая кожа казалась нетронутой ничем, кроме солнца.
Я думала, что Эми так любит мыться в ванне из-за запаха жевательной резинки от ее пены для ванн – такого резкого, что ноздри щипало, – и из-за уютного пушистого халатика. А на самом деле она каждый раз старалась соскрести с себя грязь, которую ощущала, но не могла отмыть. Она была внутри, несмываемая, вечная.
