– То, что вы сказали, Эра Лукьяновна, чудовищно. Как вы этого не понимаете? Человек такое не может произнести. Я тоже иду на похороны... (Гробовое молчание со стороны коллег.) Ребята, мы же люди. Вы забыли об этом? Мы люди... нельзя так...
Глаза Нонны наполнились слезами. С места кто-то выкрикнул:
– Теперь тебе можно распроститься с ролями и с карьерой.
Не поднимаясь, выступила Люся Сюкина:
– Карьера? Смешно, честное слово. О какой карьере можно говорить в нашем городе? Кому здесь нужны артисты и спектакли? Только нам самим, актерам.
– Поэтому вы, Сюкина, торгуете в летний сезон на главной улице города цветочками и ягодами в банках? – уколола ее Эра Лукьяновна.
– А вот это вас действительно не касается! – взвизгнула Люся и подскочила как ужаленная. – Да! Торгую! Зато не ворую, как некоторые! Мне надо детей на ноги поставить! Я на паперть пойду, если потребуется. И не вам меня упрекать! Вы всегда жировали за чужой счет!
– Вы же актриса, – хлестнула ее Эра Лукьяновна. – У вас пенсия по инвалидности. Я еще выясню, как вам удалось заполучить рабочую группу. Вы же пышете здоровьем. Инвалиды дома сидят, а не на собраниях выступают! И в театре вы получаете зарплату, вдобавок продаете биологические добавки и... вы почти стоите на паперти со своими цветочками, не имея на то морального права!
– Кто б говорил о морали! – взволнованно выкрикнул Кандыков. – Вы нас и сделали аморальными, потому что мы для вас рабы. А рабы, как известно из истории, восстают, когда у них отнимают все. А вы отнимаете у нас главное – театр!
Его поддержала Нонна:
– Но это наша жизнь! Слышите, Эра Лукьяновна? Наша жизнь! Кто вам дал право разрушать нашу жизнь? Для нас люди, сидящие в этом зале, – все. Мы находимся на пике счастья, когда слышим овации, наполняемся новыми силами и творческими планами, а за порогом театра о нас забывают. Это ли не ирония судьбы, закинувшая всех нас в город, где не ценят божий дар? Да, не ценят! Иначе не допустили бы Эру Лукьяновну к креслу, не разрешили бы ей без зазрения совести нарушать законы этики и морали, не заставили бы артистов, чье дело служить сцене, служить Швецу и Эре Лукьяновне.
«Высокопарно, ничего не скажешь, – подумала Клава. – Видно, шекспировские страсти кипят не только на сцене». Башмакова оглядела присутствующих. А те потупились. Не найдя поддержки, Нонна опустилась в кресло, ее потускневший голос слышался во всех уголках зала – акустика здесь хорошая, театр построили до революции.
– Мы делили неделимое, каждый тянул одеяло на себя, в результате проиграли все. Нас наказывает бог. Сейчас у нас есть возможность искупить... хоть немного... а мы не хотим. Мы боимся. – И вдруг Нонна снова вскочила: – А я вас, Эра Лукьяновна, не боюсь! Вы свое отжили, грехов накопили и с успехом заставляете нас грешить! Потому что знаете: нам хуже смерти остаться без театра. Вы... сволочь!
Пауза. После длинной паузы, во время которой никто не шелохнулся и, казалось, даже не дышал, пробубнил Лопаткин, не обращаясь ни к кому:
– Да все пойдут на похороны, чего сотрясать воздух словесами?
Еще тягучая пауза, действующая на нервы всем без исключения.
– Спектакль должен состояться в пятницу! – холодно отчеканила Эра Лукьяновна, потом добавила: – Я думаю, состоится! Уже приказано художникам писать объявления, дали рекламу в газеты, на телевидение и на радио.
Положение спас Юлик. Он встал со своего места, развернулся лицом к труппе:
– Разрешите мне. Сейчас в Эру Лукьяновну было брошено множество обвинений, но, господа, загляните в свои души. (Глаза артистов труппы были опущены вниз, кто знает, может, именно сейчас они и заглядывали в свои души.) Не вы ли толкали директора на те или иные поступки? Не вы ли уговаривали ее убрать из театра зазнавшихся актеров? Зачем же теперь вешать на нее всех собак? Ну припомните. Гурьев поставил парочку спектаклей, занимал далеко не всех, это вызвало у незанятой части актеров обиду. Гурьевых убрали из театра вы же! Из меркантильных побуждений. И так далее. Вы все были согласны с политикой директора, голосовали за уменьшение состава труппы...
– Это демагогия чистой воды! – выкрикнул гневно Кандыков и обратился ко всем: – Слышите, как перевернул? Мы же еще и виноваты! Ангел из преисподней!
Ну наконец-то, наконец, в зале начался галдеж. Никто не хотел принимать обвинения, никто не считал себя виновным. А ведь Юлиан обвинил коллег, можно сказать, в преступном отношении к делу, обвинил в интригах. Швец вперил взгляд в Подсолнуха, мол, ты-то что молчишь? Но тот дотронулся пальцами до горла, дескать, я без голоса. Так всегда. Когда обостряется положение в театре, Сеня обязательно заболевает. То пузо у него болит, то геморрой, то артрит, а сегодня без голоса, когда его голос просто необходим. Опять же не он виноват, а Клавка, подравшая горло шлангом.
– А без демагогии, – повысил голос Юлик, перекрывая галдеж, – не надо во всем винить директора. Она действительно человек не театральный, многого не понимала, но подсказывали мы все сообща. И радовались, когда увольняла! Имейте мужество признать это. А теперь по сути. На похороны, разумеется, желающие пойдут. Поймите, директор тоже в состоянии шока, поэтому неточно выразилась. Но и спектакль должен состояться в пятницу. Нам не привыкать работать, сделаем вводы в ночное время. За правление Эры Лукьяновны мы не работали ночами, этот плюс почему-то никто не вспомнил. Но ввиду экстремальной ситуации нам предстоит подключить все ресурсы. В пятницу должен состояться «Самоубийца», а в субботу еще два спектакля: утренний и вечерний...
Юлику не удалось полностью выложить стратегический план в экстремальных условиях – в зал вошли Волгина и Заречный. Их появление – как манна небесная, они спасли от дальнейшего бунта, который угадывался по агрессивному настроению труппы.
– Мы не задержим вас, – сказала Волгина, очутившись лицом к лицу с труппой, а возможно и с убийцей. – Прошу всех, кто получил по почте бандероли, сдать их мне.
Кандыков и заведующая костюмерным цехом двинули к Волгиной. Достала из сумки бандероль и Эра Лукьяновна. Юлик, бросив в притихших коллег осуждающий взгляд, означавший «это кто-то из вас», выудил из кармана извещение:
– Я не получил еще, забыл.
– Вы сейчас поедете с нашими сотрудниками и получите, – сказала ему Волгина, изучая бандероли, которые ей передали. Их оказалось три штуки, ни одна не была вскрыта. – Степан, подойди ко мне.
Когда он приблизился, Оксана ткнула пальцем в обратные адреса. Сделав запись в блокноте, он вышел из зала. Юлик засеменил за ним, ему предстояло ехать на почту. Мария Рубан незаметно сунула Волгиной свернутый лист бумаги, очевидно, список тех, кого помогла убрать из театра, и ушла. Остальные члены коллектива разбрелись кто куда.
– У меня есть просьба, Эра Лукьяновна, – сказала Оксана, обратившись к директору. – Не могли бы вы дать распоряжение, чтобы актрисам вашего театра подобрали в вашей костюмерной... наряды? Это нужно для дела.
– О чем речь! – с готовностью ответила та. – Что за наряды?
– Прежде всего, цвет. Обязательно зеленый. Желательно пальто.
– Но у нас зеленых пальто в таком количестве вряд ли найдут.
– Ну тогда пусть это будут платья... брючные костюмы... что найдется. И для каждой женщины приготовьте желтые и оранжевые шарфы.
– По два шарфа? – уточнила Эра Лукьяновна. – Столько вряд ли отыщем, но я пошлю снабженца купить в магазине...
– Достаточно по одному шарфику. И пусть захватят солнцезащитные очки.
Эра Лукьяновна подозвала заведующую костюмерным цехом, приказала собрать актрис, чтобы те подобрали в костюмерной зеленые костюмы. Пока директор отдавала распоряжения, вернулся Степа, успевший побывать у заведующей кадрами. Заречный ничего не сказал Волгиной, только протянул записку. Та, читая, приподняла одну бровь, затем сунула ее в карман пальто и сказала директрисе:
– В пять часов вечера я бы хотела видеть у себя ваших актрис, с собой им необходимо захватить те костюмы, которые подберут. А сейчас мне нужны... Сюкина и Лопаткин. Они поедут со мной.
– Но у нас репетиция... производственная необходимость.
– Производственная необходимость часик подождет.
Эра Лукьяновна поняла, что «прокурорской кобре», как назвал Волгину Юлик, до лампочки ее проблемы, сегодня следовательша хозяйка положения, хозяйка в театре Эры. Она дала добро, только поинтересовалась:
– Все женщины должны явиться к вам?
– Да, – бросила через плечо Оксана уходя. – Катерина Кандыкова тоже.
Эра Лукьяновна обреченно смотрела ей вслед. Следовательша рубила ее под корень! Но спектакль должен состояться! Пусть придется унижаться перед поганцами артистами, просить их работать без сна и отдыха, выдать премию, наконец, лишь бы удержаться. Эра Лукьяновна действительно не мыслила себя без театра. О ней пишут в газетах, она выступает по телевидению, дает интервью, ее узнают на улицах, как артистку. Как от всего этого отказаться? Эра часто выходит на сцену, особенно на премьерах. На каждую премьеру покупает роскошное одеяние, укладывает волосы в парикмахерской, надевает украшения и выплывает на сцену по-царски гордо. Не в пример нищим артисткам, которые блекнут рядом с ней! В зале горят бра и люстра, публика рукоплещет... И тогда ей чудится, что все аплодисменты звучат в ее честь. А она их заслужила! Потому что режиссер, декорации, костюмы – за все платит она. Затем оплачивает банкет, где пьют и жрут все те же артисты да еще умудряются стащить со стола продукты. Эра может сказать своим бездарным артистам: «Нет денег». И все. Праздника не будет. Но этот праздник необходим, прежде всего ей, это ее жизнь. А Эру хотят выгнать! Отправить на пенсию! Кто? Лизоблюды? Они же ей пятки лизали. Ничего, Эра посчитается с ними, но позже. За свою жизнь – театр – она всех раздавит...
