Симон посмотрел на Грима и весь обмяк. Сил к сопротивлению не осталось.
— Мне, видишь, столько всего разные люди рассказывали про этого военного с Пригорка, а ты как будто и не знаком с ним вовсе. Это странно. Разве только ты врешь мне, и мне кажется, это не очень-то вежливо и хорошо, когда сын лжет своему папе, особенно когда к папе домой все лето чуть не каждый день наведывается какой-то солдат, да еще водит гулять его жену вокруг озера. Ты что же, никогда про такое не слыхал?
Симон молчал.
— Никогда про такое не слыхал, сынок? — повторил свой вопрос Грим.
— Они иногда ходили гулять, — сказал Симон, и глаза его налились слезами.
— Молодец, сынок, — похвалил его Грим, — вижу, мы до сих пор с тобой друзья. А теперь скажи мне, ты ходил гулять вместе с ними?
Грим и не думал отставать, все сверлил сына глазами, все подставлял под свет лампы ожог и полузакрытый глаз. Симон почувствовал, что недолго еще продержится.
— Мы иногда ходили к озеру, он приносил с собой еду. Ты ведь тоже иногда приходил домой с этими банками, которые открываются ключом.
— А он целовал твою мамашу? Там, внизу, у озера?
— Нет, — сказал Симон.
Он был очень рад, что на этот раз лгать не пришлось. Он никогда не видел, чтобы мама и Дейв целовались.
— А что они делали? Держались за руки? А сам ты что поделывал? И как ты посмел позволить своей блядской мамаше ходить с этим человеком гулять вокруг озера? Тебе разве не приходило в голову, что я могу быть против? Тебе не приходило это в голову?
— Нет, — сказал Симон.
— Значит, пока вы гуляли туда-сюда, никто обо мне и не вспоминал. Что, не так?
— Нет.
Грим наклонился вперед, чудовищный красный ожог осветило ярким светом.
— Скажи мне, как зовут этого человека, который взял да и украл у меня жену и детей и считает, что так оно и надо?
Симон не ответил.
— Как полагается звать человека, который уводит у другого законную жену и притворяется, будто так и надо?
Симон молчал.
— Знаешь, сынок, этот самый человек плеснул в меня кипятком и сделал мне вот такое лицо. Понимаешь? Ну вот, а теперь скажи мне — как его зовут?
— Я не знаю, — сказал Симон так тихо, что едва сам себя расслышал.
— Его не упрятали в кутузку, хотя он накинулся на меня и облил меня кипятком. Что ты скажешь на этот счет, а? Выходит, эти военные — они святые, а мы грязь у них под ногами. Тебе вот как кажется, они святые или как?
— Нет, — сказал Симон.
— А мамаша твоя, как у нее с брюхом, не стало больше за лето? — спросил Грим, словно ему неожиданно пришла в голову какая-то новая мысль. — Она, Симон, конечно, тупая жирная корова, которой место в хлеву, да только я не про это. Я про то, уж не водилась ли она с солдатами с базы на другой стороне холма. Скажи, не набухло ли у тупорылой твари брюхо?
— Нет.
— А мне вот кажется, что очень даже может быть. Ну да вскоре все станет ясно само собой, такое не скроешь. Ладно. А теперь вот что, сынок. Этот человек, что плеснул в меня кипятком, знаешь, как его зовут?
— Нет, — сказал Симон.
— У него, сынок, неправильные представления о том, что хорошо и что плохо. Уж не знаю, где он такого говна поднабрался, с чего это он взял, будто я плохо обходился с твоей мамашей. С чего это он вообразил, будто я сделал ей что-то плохое? Ты же прекрасно знаешь, мне то и дело приходится учить ее уму-разуму. Этот солдат про все это знал, но чего-то недопонял. Он, видать, не понимает, что бабам вроде твоей мамаши надо все время напоминать, кто в доме хозяин, за кем они замужем и как им полагается себя вести. Совершенно не мог этот глупый солдатик взять в толк, что порой мужу необходимо немного попинать жену, а то она то и дело распоясывается. Он прямо кипел весь, когда говорил со мной, ты не поверишь, сынок. Я немного понимаю по-английски, потому что у меня-то были хорошие друзья на складе, и я запросто разобрал, что он там на меня кричал, ну, большую часть. И видишь, сынок, разозлился этот дурачок на меня не из-за чего-нибудь, а из-за твоей мамаши.
Симон не спускал глаз с ожога.
— Этого дурачка солдата, Симон, звали Дейв. А теперь я хочу, чтобы ты перестал лгать мне и сказал — тот, другой солдат, который так хорошо обходился с твоей матерью, который хаживал сюда еще весной и пробыл тут у нас все лето и осень, как его зовут? Уж не Дейв ли?
Симон весь обратился в слух и не спускал глаз с ожога.
— Уж они ему покажут, — посулил Грим.
— Они? Покажут?
Симон не понял, о чем это Грим. Ничего хорошего не предвещает.
— Это крыса там шуршит, в коридоре? — спросил Грим, кивнув в сторону спальни.
— А?
Симон снова не понял, о чем он.
— Сраная калека. Безмозглая уродина. Она что, подслушивает?
— Ты про Миккелину? Не знаю, — сказал Симон.
Это, кстати, была, скорее всего, правда.
— Его зовут Дейв, Симон?
— Может быть, — осторожно произнес Симон.
— Может быть? Стало быть, ты не уверен. А как ты его называл, Симон? Когда ты говорил с ним, а он гладил тебя по голове, как ты его называл?
— Никогда он меня не гладил…
— Как его звали?!
— Дейв, — сказал Симон.
— Дейв! Спасибо, сынок.
Грим откинулся назад, лицо скрылось во мраке, а голос стал тише.
— Все сходится. Мне в кутузке говорили, будто бы этот самый Дейв поебывает вашу мамашу, да так, что щепки летят.
И тут отворилась входная дверь, и на пороге появилась мама, а за ней Томас. В дом пахнуло холодом, дунул промозглый осенний ветер, и по залитой потом спине Симона побежали мурашки.
Эрленд появился на Пригорке спустя пятнадцать минут после разговора со Скарпхедином.
Мобильный он в спешке оставил дома, а то бы перезвонил археологу по дороге и попросил задержать женщину до его приезда. Эрленд был уверен — это ее старик Роберт видел близ смородиновых кустов, это та самая скрюченная женщина в зеленом плаще.
На Большом шоссе было совершенно пусто, и Эрленд на всех парах пролетел по Холму Речной усадьбы[55] и далее на восток по Западному шоссе, а там направо, по ответвлению на Пригорок. Эрленд оставил машину чуть поодаль от котлована, в виду раскопок. Скарпхедин как раз отъезжал, но заметил гостя и остановился. Эрленд подбежал к окну, археолог опустил стекло.
— Не ждал вас, мон шер, признаться. А что это вы бросили трубку, кстати, ан масс? Это вообще-то невежливо, ву компрене? Что-то случилось? С вами вообще все в порядке?
— Женщина еще там? — спросил Эрленд.
— Какая еще женщина?
Эрленд прищурился, глядя в сторону кустов; кажется, там кто-то шебуршится.
— Это она, вон там? — спросил он и снова прищурился; с такого расстояния не очень хорошо видно. — Женщина в зеленом плаще, это она там?
— Да, стоит у кустов, — ответил Скарпхедин. — А в чем дело?
— Я вам потом объясню, — бросил Эрленд и, не прощаясь, направился к цели. Постепенно в сумерках прояснились очертания смородиновых веток и человека, одетого во что-то зеленое. Эрленд прибавил ходу — вдруг она возьмет да и растворится в воздухе? Нет, никуда не делась, стоит рядом с голыми ветками, держась за одну из них, смотрит на север, на Эсью, глубоко о чем-то задумавшись.
— Добрый вечер, — поздоровался Эрленд, подойдя поближе.
Женщина в удивлении повернулась к нему — явно не слышала, как он подошел.
— И вам добрый вечер, — откликнулась она.
— Замечательная сегодня погода, вы не находите? — сказал Эрленд, не зная, как иначе поддержать разговор.
— Ваша правда, весной тут самое лучшее время, на Пригорке.
Говорит с большим трудом — вся напрягается, голова начинает трястись, буквально каждое слово требует усилий. Правую руку не видно, рукав длинного зеленого плаща болтается пустой. Правая нога искорежена, загибается налево, со спиной тоже что-то не так. Лет за семьдесят, но выглядит, несмотря на странную позу, весьма бодро, волосы серые, густые, до плеч. Выражение лица одновременно дружелюбное и печальное. Эрленд заметил, что голова у нее трясется не только когда она говорит, а все время — легкий такой тремор, голова словно чуть-чуть подпрыгивает каждые несколько секунд. Держать ее неподвижно женщина явно не в силах.
— Вы жили здесь, на Пригорке? — спросил Эрленд.
— Нынче сюда сам Рейкьявик пожаловал, — сказала она, словно не отвечая ему. — Кто бы мог подумать.
— Да, вы правы, проклятый город расползается, как зараза, — поддакнул Эрленд.
— Вы расследуете дело о скелете? — спросила она ни с того ни с сего.
— Да, — ответил Эрленд.
— Я вас видела в новостях. Я сюда заглядываю периодически, особенно весной, особенно по вечерам, ближе к ночи, когда все затихает и здесь так красиво, в лучах закатного солнца.
— Да, мне тоже так кажется, — согласился Эрленд. — Так вы жили здесь, на Пригорке, или, может быть, неподалеку?
