Ознакомительная версия.
Было так страшно и больно, что она не сразу поняла, что Вадим ее не ударил, а неожиданно рухнул сначала на колени, а потом и на четвереньки рядом с ней, придавив коленом край юбки.
Оксана снова как будто увидела себя со стороны, и поняла вдруг с ужасом, что та твердая округлая ручка, что так вовремя подвернулась ей среди свалившегося на пол барахла, на самом деле рукоятка кортика. Именно кортик она сейчас сжимала в руке. Точнее, рукоятку, потому что клинка совсем не было видно – он был где-то там, внутри, в Вадиме.
«Мамочки! Я не хотела!» – пискнула Оксана и дернула кортик на себя, обратно, будто стараясь вернуть все назад. Весь клинок был в крови. И на светлом джемпере тоже появилась кровь и стала расползаться каким-то слишком уж аккуратным пятнышком. От вида крови вдруг зазвенело в ушах, рот моментально наполнился вязкой слюной.
Не смотреть на нее! Спрятаться! Убежать!
Оксана, сама от себя не ожидавшая такой прыти, отползла, выдернув край юбки из-под неподвижного Барсукова, и вскочила на ноги. Вадим вдруг рухнул вниз лицом. Голова его ударилась об пол с каким-то очень уж громким стуком. Как будто не живой человек упал, а неодушевленный предмет.
«А он и есть неживой человек» – поняла Оксана, сопоставив кровь на клинке и неподвижность тела.
Что было дальше, она помнила плохо. Все время хотелось заорать в голос, но было нельзя. Помнила, что кортик этот проклятый очень мешал одеваться. А бросить его было нельзя, потому что на нем были отпечатки ее пальцев. Про отпечатки Оксана сразу подумала. А еще про то, что если она кровью с кортика испачкает свою одежду, то сразу станет ясно, что убила именно она. Поэтому одевалась, держа кортик в вытянутой руке – положить его куда-нибудь, хоть на время, было страшно.
Оделась. Обернула окровавленное лезвие несколькими листами бумаги. Потом затолкала его в пакет, который, к счастью, оказался в сумке, спрятала под куртку.
Аккуратно закрыла офисную дверь на ключ – пусть никто не узнает, что с утра туда заходили.
На улице долго вдыхала ртом сырой воздух. Чтобы прошел этот звон в ушах. И руки чтобы перестали дрожать.
Надо было избавиться от кортика.
Оксана медленно побрела в сторону остановки. Надо дойти туда, посидеть на скамейке немножко, подышать еще – от этого, вроде, становится легче. А потом пойти на работу, как будто только что приехала. Главное, не прийти туда первой. Пусть кто-нибудь сначала найдет мертвого Вадима, тогда на нее не подумают. Надо только спрятать кортик. Он – главная улика.
Главную улику в пакете она сунула в урну возле киоска с мороженым. Будто тяжелый мешок со спины сбросила. Теперь можно не бояться. Только бы в ушах больше не звенело. И лицо болеть перестало. Хотя лицо, как раз, болит меньше. А вот живот, в который Барсуков дважды ткнул кулаком, болит почему-то все сильнее. Только ниже того места, куда он бил. И боль из острой превратилась в тянущую, вязкую. И голова как будто в вате – даже звенит тише. И ноги не идут…
Оксана упала на асфальт, не дойдя всего пары шагов до заветной скамейки на остановке.
* * *
Попросить, что ли, у Димыча сигарету? Черт с ней, с силой воли. Я посмотрела на календарь с котятами – скоро уже два месяца, как я ухитряюсь не курить. За это время я научилась пить кофе без сигареты, приноровилась не курить после еды и за компанию. Оказывается, это все возможно. И смотреть в окно на дождь можно без табачного дыма. И гулять туда-сюда по улице, ожидая опаздывающую подругу. И сидеть на скамейке в парке. И выходить из кинотеатра после двух часов тягомотного триллера – на свет и воздух. Для всего этого сигареты совсем не нужны, это мне теперь понятно.
Непонятно, как без сигареты справиться с этой вот отчаянной тоской. Как перестать думать о совершенно посторонней девочке, считающей себя дважды убийцей: своего еще не рожденного ребенка и его подлого отца.
Ведь она мне никто, эта Оксана. Мы даже знакомы с ней не были. Я знаю о ней от Ирочки, которая пожалела вслух очередную молоденькую дурочку, поддавшуюся Барсуковским чарам. А теперь вот еще Димыч рассказал, как она позвонила ему и призналась в убийстве бывшего шефа и любовника. Как плакала перед этим, почти не останавливаясь, несколько дней. Сначала от жалости к погибшему ребенку. Потом от страха, после того, как в больницу пришли из милиции и стали расспрашивать об отношениях с погибшим Барсуковым. Потом оперуполномоченный Захаров ушел, и она не сразу поняла, что арестовывать ее никто не собирается. Даже и не подозревают как будто. Но ребенка все равно не будет. И зачем тогда ей жить? На уговоры соседок по палате о том, что она молодая и еще нарожает кучу детей, Оксана не реагировала. Что значит какая-то «куча» по сравнению с этим, погибшим? К которому она уже привыкла, которого любила больше себя самой, больше мамы, и, теперь уже ясно, гораздо больше Вадима. Подумав про Барсукова, Оксана вспомнила вдруг, какими удивленными глазами посмотрел он на нее, прежде чем рухнуть лицом вниз. И сразу же – другое его лицо, то, с которым он бил ее в живот, убивая их ребенка. Барсукова было совсем не жалко. И себя не жалко.
Жить не хотелось. Не жить не получалось.
И тогда Оксана позвонила по телефону, который оставил ей приходивший милиционер. И сквозь слезы призналась в убийстве.
– Дим, а тебе ее не жалко?
– Жалко. И не только мне. Но закон один для всех.
Димыч курил и смотрел в окно. Но, по-моему, мало что там видел. Без интереса смотрел. И вообще, особой радости за ним не наблюдалось. Вроде и убийцу нашел, а удовлетворения никакого. Бывают такие преступления, когда злодей вызывает больше сочувствия, чем жертва.
– Дим, ее судить будут? – осторожно спросила я.
– Конечно.
– Посадят?
– Суд решит, – Димыч посмотрел на меня и грустно улыбнулся. – Да ты не переживай сильно. Следователь ей тоже сочувствует. У нее самооборона и явка с повинной. Да и адвокат у нее хороший – он уже всех врачей в больнице задолбал со справками. Там уже все побои аккуратно зафиксированы. Не исключено, что и выкидыш из-за этого случился.
– А он правда хороший адвокат?
– Лучше не бывает. Ее Ванин защищать взялся.
Вот так неожиданный поворот!
– Откуда у нее на Ванина деньги?
– Ну, он же тоже не зверь какой. Жалеет девчонку по-человечески. Скидку хорошую сделал. Да ей все равно платить ему не придется. Это Совинский для нее адвоката нанял.
Ну вот, лето только началось, а печет как в июле. С утра, главное, тучки какие-то странные нарисовались. Ну, я и вырядилась в пиджак, на всякий случай. Теперь вот плавлюсь потихоньку. И снять его лень – тогда придется в руках нести, а в этом тоже мало приятного. Тем более, обе руки у меня заняты: папкой с бумагами и телефоном, в который я ругаюсь с Ларкой.
Мечтая хоть на полчаса скрыться от солнца, я свернула в парк.
– Ларочка, – бубнила я в телефон, ни на что уже, впрочем, не надеясь, – ты пойми, я не против того, чтобы с нами поехали еще и Света с Мишей. Я не против. Но пусть они сами озадачатся ночлегом. Скажи им об этом обязательно. Что значит «неудобно»? Ну и что, что ты их пригласила? Ты уже, кроме нас с тобой, восемь человек пригласила. Да нас двое, да Света-Миша еще. Итого двенадцать. А палатка, которую нам Валера дает, четырехместная. И больше шести человек туда не поместится… Лар, ну что значит «в тесноте, да не в обиде»? Как ты себе это представляешь: двенадцать человек в четырехместной палатке? Пусть твои знакомые для себя палатку везут сами. Ну и что, у меня тоже нет своей палатки, я же нашла на время… Да это совсем не потому, что я умная! В общем, я тебе ответственно заявляю, что в Валерину палатку я такую прорву народа не пущу. Я ее под честное слово взяла. Пусть твои Светы-Миши на улице спят тогда…
Я отключила телефон и перевела дух. Сдерживать Ларку, желающую осчастливить весь мир – задача для меня непосильная. С этим только Мариша может справляться, но она с нами не едет. Времени до фестиваля совсем мало, а у нас куча непристроенных на ночь Ларкиных приятелей, видимо, таких же беззаботных.
Надо сесть где-нибудь на скамейку, подумать спокойно. И снять, наконец, этот чертов пиджак.
Я свернула в боковую аллею, и сразу же забыла и про Ларку, и про ее многочисленных знакомых, навязавшихся на мою голову.
На скамейке прямо передо мной сидел Витька Совинский. Такой же, как всегда, похожий на плюшевого мишку. Только глаза грустные. Нет, не грустные, а взрослые, что ли. Как будто за последние несколько недель Витька постарел лет на пять. Он смотрел на меня и улыбался. Может, мне, а может, просто хорошему дню. Для человека, ни за что отсидевшего в тюрьме, хороший летний день – это тоже не мало.
Я подошла и села с ним рядом.
Сидеть молча было неловко, нужно было о чем-то говорить. И я решила сказать правду.
– Я очень рада тебя видеть.
– Я тебя тоже. А то меня чего-то бывшие подчиненные в последнее время старательно избегают. Как бывшего уголовника.
Ознакомительная версия.
