в виду фильмы. Я слышала их все. Возможно, я должна быть просто благодарна, что ты сценарист, который все еще регулярно получает работу; у других с этим проблемы, да и конкуренция жестокая. Некоторые писатели подобны яблокам, и, если их не сорвать, вскоре они становятся гнилыми.
Ты допил остатки вина.
— Ты бы не беспокоилась о моей карьере так сильно, если бы больше заботилась о своей собственной, — пробурчал ты уже не в первый раз. И мне захотелось разбить бутылку о твою голову. Я люблю свою работу в «Приюте для собак Баттерси». Она заставляет меня чувствовать себя лучше. Может быть, оттого что (как и животные, о которых я забочусь) я тоже порой чувствую себя брошенной миром. Это чаще всего не их вина, что они нелюбимы и нежеланны, точно так же, как это никогда не было моей виной.
— Уверена, что способна написать что-нибудь того же уровня, что и ты или Генри Винтер, если уж на то пошло…
— Да, все думают, что смогут, пока не сядут и не попробуют это сделать, — прервал ты меня с самой покровительственной улыбкой.
— Меня больше заботит реальный мир, чем потворство фантазиям, — отрезала я.
— Потакая своим фантазиям, я заплатил за наш дом.
Ты снова потянулся за своим бокалом, прежде чем понял, что он пуст.
— Расскажи мне о своем отце, — брякнула я, не подумав.
Ты грохнул бокалом о стол с такой силой, что я удивилась, как он не разбился.
— Почему ты заговорила об этом? — спросил ты, сверля меня взглядом. — Ты знаешь, что он ушел, когда я был маленький. Я не думаю, что Генри Винтер на самом деле мой давно потерянный отец, если ты собиралась…
— Нет?!
Твои щеки вспыхнули. Ты подался вперед, прежде чем ответить, и понизил голос, будто боялся, что кто-то может услышать.
— Этот парень — мой герой. Он невероятный писатель, и я очень благодарен ему за все, что он сделал для меня, а значит, и для нас. Это не то же самое, что представлять его в качестве своего рода суррогатного отца.
— Неужели?
— Не понимаю, что ты пытаешься сказать…
— Я не пытаюсь сказать, я говорю, что, по-моему, у тебя развилась какая-то эмоциональная привязанность к этому человеку… и это похоже на навязчивую идею. Ты отказался ото всех собственных проектов, чтобы день и ночь работать над его романами. Генри Винтер положил начало твоей карьере в тот период, когда тебе не везло. Так что да, ты должен быть ему благодарен. Но то, как ты теперь постоянно ищешь его одобрения, написав что-то новое, это… в лучшем случае зависимость, в худшем нарциссизм.
— Ух ты! — воскликнул ты, отпрянув, будто я собиралась ударить тебя.
— Ты должен был наконец поверить в себя, осознать, что твои работы хороши, и не нуждаться в его похвале.
— Не представляю, о чем ты. Генри ни разу даже не обмолвился, что ему нравится то, что я делаю…
— Вот именно! Тем не менее для него и для всех очевидно, что тебе отчаянно требуется хоть какая-то его поддержка. Тебе нужно перестать втайне надеяться, что он это сделает. Он редко говорит что-нибудь хорошее о произведениях других писателей — у него в принципе редко бывает желание высказаться по-доброму о чем-либо или о ком-либо. Просто прими эти отношения такими, какие они есть. Он писатель, а ты сценарист, адаптировавший пару его романов. И все!
— Мне кажется, я достаточно взрослый, чтобы делать свои собственные выводы и выбирать себе друзей, спасибо.
— Генри Винтер тебе не друг.
Когда мы уходили в неловком молчании, мне не захотелось сообщить тебе, что я увидела Генри, сидящего в ресторане за несколько столиков от нас. Его было трудно не заметить в одном из его фирменных твидовых пиджаков и шелковом галстуке-бабочке. Его седые волосы поредели, и он выглядел как безобидный маленький старичок, но пронзительные голубые глаза не изменились ничуть. Он наблюдал за нами все время, пока мы там находились.
Всю дорогу до отеля ты продолжал твердить о нем, игнорируя то, что я говорила минуту назад. Судя по радостному выражению твоего лица, можно было подумать, что ты провел день с Дедом Морозом, а не с персонажем, напоминающим Эбенезера Скруджа. [34]
Когда мы вернулись в нашу комнату с математической тематикой, у меня ничего не складывалось. Пока ты был в душе, я съела обе шоколадки, лежащие на наших подушках, хотя ненавижу темный шоколад: наверное, я хотела чем-то тебе отомстить, как бы по-детски это ни звучало. Мой телефон звякнул, и на мгновение я решила, что, возможно, это ты из ванной пишешь мне эсэмэс — никто другой не шлет мне сообщения поздно ночью. Как и днем. Но это оказался не ты, а моя новая подруга с работы. Она сказала, что скучает по мне. Мысль о том, что кто-то думает обо мне, заставила меня прослезиться. Я отправила свое селфи на вершине Статуи Свободы, и получила в ответ поднятый большой палец. И поцелуй.
Ты уже спишь, а я, как обычно, бодрствую и пишу на фирменном бланке отеля письмо, которое никогда не дам тебе прочесть. Семилетняя сыпь обиды может быть более точным определением, чем зуд. Я не могу быть откровенна с тобой, но мне нужно быть честной с самой собой.
Я ненавижу Ты мне сейчас не нравишься, но я все еще люблю тебя.
Твоя жена. ХХ
Робин выжидает, пока оба посетителя не скроются в потайном кабинете. Затем она отпирает дверь комнаты, где пряталась, крадется вниз по лестнице — со знанием дела избегая тех ступенек, которые будут скрипеть, — и покидает часовню. Она находит своего молчаливого спутника именно там, где его оставила. Он не выглядит впечатленным тем, что его бросили на холоде. Робин делает снаружи то, что собиралась, так быстро и тихо, как только может, затем ждет.
Она хорошо умеет ждать. Практика позволяет совершенствовать многие умения, к тому же на сей раз она не одна. Снег перестал падать, но все еще холодно. Робин предпочла бы вернуться в коттедж, однако нет смысла форсировать что-то настолько важное. Она была достаточно осторожна и шла, наступая на следы, оставленные гостями, хотя пытаться остаться незамеченным не всегда легко. В этом и заключается проблема следования по чьим-то стопам: если вы оставляете больший, чем они, след, то они, как правило, расстраиваются. Робин на собственном горьком опыте убедилась: чаще всего не стоит торопить события — лучше поздно, чем никогда. Иногда ранняя пташка съедает слишком
