Ознакомительная версия.
– Соколов, значит, – повторил Макар. – Антон Павлович. Спасибо, Яков Матвеевич.
Развернулся – и торопливо пошел прочь, оставив недоуменно глядевшего ему вслед старика, не понимающего, за что его поблагодарили.
Ксеня открыла дверь, расшугав котов, которые так и лезли под ноги, и сразу увидела, какое странное, непривычно серьезное лицо у Макара. Но спросить ничего не успела, потому что он ее опередил.
– Что ты читаешь про себя, когда пытаешься успокоиться? – спросил Илюшин, заходя в дом.
– Я? – Ксеня опешила от его вопроса. – Один стишок. А что?
Макар сел и посмотрел на нее снизу вверх своими серыми, очень ясными глазами.
– Кошка мурлыкает… – проговорил он. – Птица чирикает. Старик идет. Поле цветет. Я прав?
– Откуда ты знаешь?! Я думала, Антон Павлович это сам придумал…
– Он, наверное, сам и придумал. – Илюшин прикрыл глаза и даже не погладил Вилку, вскочившую ему на колени. – Ксения Ильинична, почему же вы мне раньше не рассказали, что были знакомы с Соколовым?
От его «выканья», интонации и усталости, отчетливо слышной в голосе, Ксеня окончательно растерялась. Она присела рядом с Макаром, погладила его по взъерошенным волосам.
– А это важно? – осторожно осведомилась она. – Это имеет какое-то значение? Он умер несколько лет назад, и я понятия не имела, что ты был с ним знаком…
– Я не был. – Илюшин открыл глаза, перехватил ее руку и встал. – Сейчас мы пойдем в комнату, и ты расскажешь мне все – Ксеня, все! – что связано с Антоном Павловичем Соколовым.
О них стали сплетничать, стоило кому-то из медсестер заметить Пестову и Соколова обедающими вместе. В какой момент началась их дружба, Ксеня не могла бы ответить: наверное, после того, как пришел новый главврач вместо прежнего – сурового старикана, державшего «свою» больницу в ежовых рукавицах, но при этом уважаемого всеми врачами и сестрами. Новый главный был вальяжен, толст, говорил медленно и лениво, выцеживая слова по одному, словно даря драгоценность слушавшему. В первую же неделю по отделению поползли слухи, будто новый ни с того ни с сего наорал на одного из хирургов и сделал это якобы в присутствии больного, но подтвердить эти слухи никто не мог, и вообще было непонятно, откуда они взялись.
Как бы то ни было, Олег Федотович Ксении при знакомстве очень не понравился, поскольку показался образцовым напыщенным дураком. Она надеялась, что первое впечатление окажется неверным, но с ужасом видела, как буквально на глазах меняется все в больнице, которую она любила, хотя порой и проклинала работу, вытягивавшую из нее все силы.
Про молчаливого красавца Антона Павловича по больнице ходили сплетни – говорили, что он уехал из соседнего Тихогорска от своей большой любви, которая была замужем, а потом развелась, но снова выскочила замуж за какого-то местного чиновника, предпочтя его обаятельному хирургу. Еще говорили, что потому-то и позволяет себе Соколов пару, а то и тройку раз в год напиваться до белых чертей и не идет на серьезные отношения с женщинами, лишь на короткие интрижки. Одно знали совершенно точно: много лет назад у Антона Павловича трагически погиб близкий друг, и нашлись в больнице врачи, которые были знакомы с Борисом Чудиновым. Как-никак, Тихогорск и Анненск – городки небольшие, расположены близко, и у кого-то даже сохранилась фотография с праздника, на которой молодые Антон и Юрий стояли в обнимку под мохнатой елью и лица у обоих были пьяные и счастливые.
Ксения сплетнями не интересовалась и хирургу симпатизировала издалека. Но как-то они разговорились после смены, затем пообедали в больничной столовой и постепенно незаметно друг для друга сблизились, удивительно легко найдя общий язык – молодая врач-кардиолог и уже немолодой, изредка выпивавший хирург, не имеющий ни друзей, ни близких. Во время одной из их бесед Ксеня вдруг увидела перед собой глубоко несчастного человека, заполняющего пустоту работой, хотя Соколов никогда ей не жаловался, да и вообще их беседы не выходили за рамки обсуждения историй пациентов и размышлений из разряда «о жизни».
– Мы не спали, если тебя это интересует, – сказала Ксеня, глядя на внимательно слушавшего Макара. – Хотя мне никто не верил и ему, кажется, тоже.
– А вы кому-то что-то доказывали? – тут же спросил Илюшин.
– Да нет… глупо доказывать, что ты не верблюд. Про Антона Павловича я слышала, что он резко осадил анестезиолога, который глупо пошутил о наших с ним отношениях.
Она помолчала, рассеянно погладила Люцифера, лежавшего рядом на кровати.
– Нас, наверное, нельзя было назвать друзьями… Просто Антон Павлович был со мной куда откровеннее, чем с другими. Он мне доверял, как и я ему. Знаешь, временами Соколов казался мне стариком, хотя ему было всего… – она задумалась, подсчитывая, – ему было меньше пятидесяти лет. Подумать только, Макар, – меньше пятидесяти! А он жил анахоретом, не имел друзей, так и не женился… И был противоречивым человеком – иногда говорил мне, что он ни в чем не виноват, а в другой раз назвал себя убийцей, который всю жизнь расплачивается за свой поступок.
– Кого он убил?
– Своего друга. Того самого, Борю Чудинова. Наверное, теперь можно рассказать, потому что я никому не говорила об этом ни слова и даже сама постаралась забыть, как будто и не было того разговора…
Разговор случился зимой, в феврале. Они с Соколовым сидели на скамейке перед больницей, и Ксения сыпала семечки собравшимся у ее ног воробьям, а Антон Павлович курил – он всегда начинал курить после своих запоев, говорил, что курит ровно четыре дня, а потом бросает. До следующего раза.
Раннее синее утро, перевернутые желтые чашки фонарей вдоль аллеи, которая вела от больницы к остановке и дальше – к маленькой деревянной церкви, черные стволы редких лип, стороживших дорогу… Ксеня куталась в дубленку и стряхивала семечки, застрявшие в пушистой кроличьей варежке. Соколов часто жмурился, будто пытался проснуться, хотя на таком холоде сон слетал мигом, растворялся от мороза, как от кислоты. Она искоса поглядела на него и покачала головой: серая, землистого оттенка кожа, мешки под глазами и запавший рот старили его лет на десять.
– Завязывали бы вы, Антон Павлович, – с показным безразличием сказала Ксеня. – Выглядите плохо, чувствуете себя еще хуже. Олегу Федотовичу даете лишние козыри. Вся больница знает, что он вас терпеть не может.
– Юдошин – дурак, – хрипло отозвался Соколов, закуривая вторую сигарету. – Вся больница об этом тоже знает.
– Какая разница? – Она рассерженно бросила семечку, и встревоженный воробей отлетел в сторону. – С дураком, Антон Павлович, нужно обращаться куда осторожнее, чем с умным. Да что я вам объясняю? Вы же сами прекрасно все понимаете!
Они помолчали. Хирург начертил сигаретой в воздухе круг, ткнул в середину, словно поставил точку. Дым медленно рассеивался, и казалось, что одновременно вокруг становится светлее.
– Ненавижу зиму, – сказал Соколов. – Ксения, я тебе говорил, что как-то раз зимой я убил человека?
Ксеня поверила ему сразу. Позже она сама удивлялась тому, что у нее не возникло даже тени сомнения в том, что Антон Павлович сказал ей правду, хотя признание его прозвучало без всякой патетики – просто слова, произнесенные почти обычным голосом.
– Убил… – продолжал Соколов, глядя в то место, где была поставлена воображаемая сигаретная точка. – Мы с ним любили одну женщину. Возвращались вечером третьего февраля вместе домой, и Борька вдруг начал мне говорить, что я непорядочно себя веду, что на меня нельзя полагаться и он сам на ней женится… Я сперва дар речи потерял, а потом заорал на него благим матом, да и он в ответ – таким же. Стоим друг напротив друга, орем, и ни одного человека на всей улице…
Соколов снова замолчал. Ксеня сидела, боясь повернуть голову в его сторону.
– Я все помню очень хорошо, – медленно проговорил Антон Павлович. – Метель метет черная, ветер воет, будто с ума сошел, а я ничего не вижу, кроме Борькиного лица, – он кричит на меня и сам весь красный. Я думаю – вот сейчас ударю его, ударю прямо по лицу… А ударить не могу – страшно. А он выпаливает мне прямо в лицо: ты, говорит, только жизнь ей портишь, оставь ее в покое, она и так настрадалась из-за тебя! Поди, кричит, прочь! И тогда я его толкнул.
Ветер пронесся по аллее, взвихрил свежевыпавший снег, разметал горку пепла, ссыпавшегося с сигареты.
– Толкнул – и Борька вылетел на дорогу. Я машину слишком поздно заметил, а когда услышал, с каким звуком она его ударила, сразу понял, что он умер. И как будто выключили что-то во мне. Только что жил Борька Чудинов, а один миг – и стал вместо Борьки куль в дубленке.
Соколов закашлялся и долго не мог остановиться. Наконец вытер губы тыльной стороной ладони, спрятал обветренную красную руку в карман.
– И что вы сделали? – рискнула спросить Ксеня.
Ознакомительная версия.
