— Вячеслав Иванович, — вежливо подсказал Турецкий, с усмешкой разглядывающий, как вдруг забеспокоился сержант, — вероятно, его не предупреждали о таких возможных поворотах следствия, — а ты не забыл случайно про заявления женщин, пострадавших от этого типа? Я имею в виду факты группового насилия в одном из этих кабинетов? Вы где их насиловали, Малохоев? Здесь? В соседнем кабинете? Где вы вообще демонстрировали и своим товарищам по службе, и омоновцам из области свою, так сказать, сексуальную прыть? И не мешало бы вспомнить об издевательствах над Светланой Мухиной и ее женихом?
— Отвечай, Малохоев, чего молчишь? — грубо прикрикнул Грязнов, превратившись в один миг из занудливого чиновника в разъяренного зверя. — Что, обосрался, мерзавец?!
Сержант потрясенно молчал.
— Я думаю, Вячеслав Иванович, что с четырьмя годами для этого ничтожества ты поторопился, — продолжил Турецкий. — С учетом новых обстоятельств я вполне могу гарантировать как минимум червонец. Который ему еще надо будет заслужить! И на меньшее я просто не согласен. Да уверен, что и суд — не здешний, мы его в другое место увезем! — оценит его «подвиги» по достоинству. А кинем мы его потом не на «красную зону», а на самую что ни на есть «черную». Там блатные таких, как этот, очень любят.
— Если он еще доживет у меня до зоны, — жутко сопя, пообещал Грязнов. И вдруг ухмыльнулся: — А ты помнишь, Саня, как нас с тобой — кажется, это было в восемьдесят шестом году — принимали у себя в гостях чеченцы? По-моему, в Гудермесе, да?
— В Аргуне, Слава, и было это в восемьдесят седьмом, осенью.
— Точно! Там еще этот, как его...
— Асланбек?
— Смотри, не забыл! — засмеялся Грязнов. — Молодого барашка разделывал, помнишь?
— Да ну тебя, ужас какой-то! - поежился Турецкий, однако продолжал улыбаться своим воспоминаниям.
— Нет, не скажи... Как он ему одним изящным движением глотку перерезал! Мы ж и ахнуть не успели, а он уже подвесил барашка на дерево и мигом спустил с него шкуру! Вот где настоящие артисты! Мастера! А барашек тот уже полностью «раздетый», а все еще ножками сучит, а? Помнишь?
— Ты просто садист какой-то, Вячеслав Иванович, — нахмурился Турецкий, старательно изображая, как ему неприятно это воспоминание.
— Да барашек — что? Я сейчас о другом подумал. Вот сегодня утром допрашивал я Прапорщика, ну Леху Солдатенкова. Ты знаешь, я рассказывал. Ну и коснулись областного СИЗО — не здесь же этих бандюков содержать! Тут они, считай, у себя дома. Короче, заговорили про контингент. Он и сказал, что в последнее время в области появилось много чеченцев. Якобы они захотели прибрать тут кое-что к своим рукам, а им крепко дали по этим самым... шаловливым ручонкам. Вот я и думаю, что этого, — он небрежно кивнул на Малохоева, — можно будет к ним подсадить. В камеру. Ну предварительно, конечно, объяснив, кто он и чего в Чечне делал. Вот мусульманам праздник будет! Как полагаешь?
— Вообще-то незаконно это, Слава.
— А при чем здесь закон? Интересное дело! Девчонку подвергнуть групповому изнасилованию — это законно?! А перепутать случайно камеры — незаконно? Ты о чем говоришь?..
И тут произошло неожиданное. У Малохоева вдруг что-то словно забурлило в горле, он побагровел, откинул голову, закатил глаза и грохнулся вместе со стулом на пол.
Турецкий с Грязновым переглянулись, потом Александр Борисович положил пальцы на его пульс на шее, прислушался к задержанному дыханию и подмигнул Вячеславу Ивановичу.
— Симулирует? — спросил Грязнов.
— А то как же, — подтвердил Турецкий.
Вячеслав Иванович резко ткнул носком ботинка Малохоеву под нижнее ребро. Тот вздрогнул и часто задышал, задвигал нижней челюстью. При этом изо рта его появились пузырьки пены.
— Ну-ка, Саня, давай его перевернем!
Они ухватили лежащего за руки и за ноги и перекинули со спины на живот. Грязнов коротким рубящим ударом ребра ладони врезал Малохоеву по загривку. Тот словно поперхнулся и выронил изо рта обслюнявленный маленький обмылок.
— Поднимайся, козел, — презрительно сказал Грязнов, — даже симулировать путем не научился! Быстро! А то добавлю! — И уже занес ногу для следующего удара — в промежность.
Сразу почувствовав опасность, сержант стал, кряхтя и постанывая, подниматься, снова уселся на стул, который сам же и поднял. И все это он проделал с видом полностью обессиленного человека, с невероятным трудом превозмогавшего свою немощь.
— Спасибо, Александр Борисович, — сказал Грязнов, — ты очень нам помог установить истину.
— У меня есть встречная просьба к тебе, Вячеслав Иванович. Попроси его, чтобы он составил нам полный список сотрудников милиции, которые принимали участие вместе с ним в издевательствах над задержанными людьми. И особо отметил тех, кто насиловал женщин, задержанных на митинге, а потом и после зачистки в Заводском районе. Там ведь не только омоновцы в масках были, я знаю. Да у меня и показания пострадавших имеются. Поэтому ему, — Турецкий ткнул пальцем в сторону Малохоева, — выгодней всего сообщить нам правду, это ему, вполне вероятно, отчасти зачтется при окончательном решении его судьбы.
Турецкий вышел, а Грязнов наклонился к Малохоеву:
— Ты все понял, Степан? Затырин твой пока под домашним арестом и подпиской о невыезде, но мы добьемся того, что он сядет. И сядет основательно. Командир ОМОНа Умаров в настоящее время кинулся в бега — таковы официальные сведения, от генерала Седлецкого. Значит, усек майор, чем уже сейчас грозит ему наше расследование. А я сегодня объявил его в федеральный розыск. И со своей стороны могу тебя заверить, Малохоев, что все без исключения виновные будут обязательно наказаны. Слово даю. Вот и делай выводы, сержант, — сам сознаешься или я из тебя вышибу показания. И никто, ни одна душа, меня не остановит, наоборот, еще спасибо скажут за то, что я избавил людей от таких выродков. Да, и последнее. Если у тебя вдруг возникнет мысль, будто от тебя требуют кого-то закладывать, то ты сильно ошибаешься. Не забывай, что чистосердечные признания, если они сделаны вовремя и по собственной твоей инициативе, в суде воспримут гораздо лучше, нежели те же самые признания, но вырванные у тебя под давлением неопровержимых улик либо под угрозой неумолимого наказания. Так что подумай, ко всему прочему, не только о своей шкуре, но еще и о собственной выгоде. А теперь вернемся к моим вопросам. Итак, что делал рядовой Быков? Рассказывай подробно...
...Владимир Поремский в буквальном смысле измотал Ивана Быкова десятками вопросов, которые, по твердому убеждению милиционера, не имели никакого отношения к тем обвинениям, которые, опять же по его мнению, могло ему и его товарищам выдвинуть следствие.
Он путался в мелких деталях. То он пил водку вместе с остальными, то категорически отказывался от своих же показаний. То его долго били чуть ли не десяток человек, опрокинув на землю, то он пострадал в честном кулачном бою со своим соперником Сороченко, к которому лично не имеет никаких претензий. В общем, врал и выкручивался как только мог. Он неловко уходил от конкретно поставленных вопросов, оправдываясь незнанием. Он-де простой водитель, того не видел, об этом не слышал, а раньше говорил только то, что его заставляли. Кто заставлял? Да тот же подполковник Павел Петрович Затырин, которого только что арестовали. Либо сержант Степан Егорович Малохоев, старший милицейского наряда.
Ни в каких насилиях он вообще участия не принимал и даже не слышал о них, поскольку в тот день, а также на следующий находился на бюллетене, о чем есть заверенный печатью медицинский документ.
Поремский немедленно прицепился к выражению «в тот день» и заставил Быкова здорово попотеть, пока тот смог наконец внятно сформулировать, что он ничего сам не видел, но слышал краем уха от соседей, будто в городе разбушевалась милиция и многие жители от ее действий серьезно пострадали. А лично он — ни-ни, он дома сидел, на «биллютне», жена может подтвердить. Да и те же соседи, которые его дома видели.
А ознакомившись с показаниями рядового Чуркина, в которых его, Быкова, роль была описана довольно-таки сдержанно, сознался наконец, что все именно так и было. То есть никакой вины за свои действия он не испытывает, ибо и действий, как таковых, тоже фактически не производил. Ну кинулся, когда тот мужик оружие сержанта поднял и велел бросать автомат, ну споткнулся о подножку, ну маленько посопротивлялся, а как же, за что и получил ногами под ребра, но ведь сам-то никого не бил, не унижал. А вот ему еще и рожу об асфальт вытерли! И потом, он же все-таки выполнял приказ, а значит, его собственной самодеятельностью тут не пахнет. Какие к нему претензии?
Зато о приказе подполковника, о подробных указаниях сержанта, объяснявшего им с Чуркиным, что надлежит делать, — вот об этом он рассказывал подробно, буквально цитируя Малохоева. И откуда у него такая избирательная память?!
