Коробка...
Я открыл ее. Помимо тех загадок, которые я уже разгадал, оставалась еще одна, нерешенная.
Черный конверт с куском чистого пластика и двумя неиспользованными листами писчей бумаги.
“Может, — подумал я, — может, именно из-за них мне устроили эту западню с газом?..”
Но что... что же это?
Пусть это и не принесет добра, но я должен выяснить... и поскорее, прежде чем кто-нибудь устроит мне другую западню — и не промахнется.
Я снова попросил приюта у жены Гарольда и утром еще раз позвонил в Суиндонскую больницу.
Джереми жив. Изменений нет.
Я в мрачнейшей депрессии сидел на кухне у Гарольда и пил кофе.
Гарольд в сотый раз снял трубку, отвечая на очередной этим утром звонок, и протянул ее мне.
— На сей раз это не хозяина, — сказал он. — Это тебя.
Звонил отец Джереми. Мне стало нехорошо.
— Он хочет, чтобы вы знали... он очнулся.
— О...
— Он все еще с дыхательным аппаратом. Но врачи говорят, что, если бы он умирал, он бы уже умер. Ему все еще очень плохо, но говорят, он поправится. Мы подумали, что вы хотели об этом узнать.
— Спасибо, — сказал я.
Облегчение было чуть ли не хуже тревоги. Я передал трубку Гарольду и сказал, что Джереми лучше, и вышел во двор посмотреть на лошадей. Я окоченел от свежего воздуха. Облегчение просто сбило меня с ног. Я стоял на ветру и ждал, когда уляжется в душе буря. На душе становилось все легче и легче. Я буквально освободился. Вышел из пожизненного заключения. “Ну и скотина же ты, Джереми”, — думал я, сбросив с души всю эту тяжесть.
* * *
Позвонила Клэр.
— Он в порядке, — сказал я. — Очнулся.
— Слава Богу.
— Можно попросить тебя об услуге? — спросил я. — Могу я перекантоваться у Саманты пару дней?
— Как в старые времена?
— До субботы.
Она подавила смешок и сказала — почему бы и нет, и спросила, когда я приеду.
— Сегодня вечером, — сказал я. — Если можно.
— Мы будем ждать тебя к ужину.
Гарольд хотел знать, когда я, на мой взгляд, буду готов к скачкам.
— Я хотел бы пройти курс физиотерапии в клинике для пострадавших жокеев в Лондоне, — сказал я. — К субботе буду в порядке.
— По виду не скажешь.
— Через четыре дня буду готов.
— Ну, смотри тогда.
Я определенно не был в состоянии сесть сейчас за руль, но спать в коттедже одному улыбалось мне еще меньше. Я взял минимум вещей, забрал с кухни коробку Джорджа и отправился в Чизик, где, несмотря на темные очки, мой вид вызвал ужас. Черные синяки, швы на ранах, трехдневная щетина. Красавчик, нечего сказать.
— Еще хуже стало, — сказала Клэр, присмотревшись.
— С виду хуже, а чувствую себя лучше.
“Хорошо, — подумал я, — что они остального не видят. У меня весь живот почернел от последствий внутреннего кровоизлияния. Именно это, — заключил я, — и вызывало те самые судороги”.
Саманта была встревожена.
— Клэр сказала, что кто-то страшно избил тебя... но я и подумать не могла...
— Смотрите, — сказал я, — я могу куда-нибудь еще пойти.
— Не дури. Садись. Ужин на столе.
Они мало говорили, может, ждали моего рассказа. Но я был не лучшим собеседником. Был еще слишком слаб. За кофе я спросил, не могу ли я позвонить в Суиндон.
— Насчет Джереми? — спросила Клэр.
Я кивнул.
— Я позвоню. Какой там номер?
Я сказал ей, она позвонила и спросила.
— Он все еще дышит через трубку, — сказала она, — но заметно улучшение.
— Если ты устал, — спокойно сказала Саманта, — иди ложись.
— Ладно...
Они обе поднялись по лестнице. Я автоматически, не раздумывая, пошел в маленькую спаленку рядом с ванной.
Они обе рассмеялись.
— Мы все думали, вспомнишь ли ты, — сказала Саманта.
* * *
Клэр ушла на работу, а я большую часть среды проспал в кресле-качалке на кухне. Саманта приходила и уходила — по утрам она работала, а днем отправлялась за покупками. Я в блаженном покое ждал, пока не вернутся силы духовные и телесные. “Какое счастье, — думал я, — что мне выпал такой денек, и я могу отлежаться”.
В четверг я сходил в травматологическую клинику и принял две долгие электропроцедуры, сделал массаж и общую физиотерапию. На пятницу мне назначили еще две процедуры.
В четверг между процедурами я позвонил четырем фотографам и выяснил, что никто не знает, как перевести снимок на пластик или печатную бумагу. “Спроси еще кого, старик”, — устало сказал один из них.
Когда я вернулся в Чизик, зимнее солнце уже низко висело над горизонтом, а на кухне Саманта мыла французское окно.
— Когда в них свертит солнце, они всегда кажутся такими грязными, — сказала она, оттирая стекло тряпкой. — Извини, если тут холодно, но это ненадолго.
Я сел в плетеное кресло-качалку, глядя на струйку жидкости для мытья стекол, брызжущую из белой пластиковой бутыли. Она закончила с внешней стороной окон, зашла внутрь и закрыла створки, задвинув шпингалеты. Рядом с ней на столе стояла пластиковая бутыль.
На ней крупными буквами было написано “АЯКС”.
Я нахмурился, пытаясь вспомнить. Где я слышал это слово — “Аякс”?
Я встал из кресла и подошел посмотреть поближе. Там красным по белому пластику было написано: стеклоочиститель “Аякс”, с аммиаком. Я взял бутылку и встряхнул ее. Сунул нос в горлышко и принюхался к содержимому. Приятный запах. Не резкий.
— Что такое? — спросила Саманта. — Что ты там высматриваешь?
— Этот стеклоочиститель...
— Ну, и?..
— Зачем мужчине просить жену купить ему “Аякс”?
— Ну и вопрос, — сказала Саманта. — Понятия не имею.
— Вот и она тоже, — сказал я. — Тоже понятия не имела.
Она забрала у меня бутылку и продолжила работу.
— Этим можно мыть любое стекло, — сказала она, — кафель в ванной. Смотровые стекла. Любую полезную вещь.
Я снова сел в кресло и тихонько качнул его. Саманта с улыбкой украдкой глянула на меня.
— Два дня назад ты был страшен, как смерть, — сказала она.
— А теперь?
— Ну, теперь, прежде чем вызывать спасателей, можно и подумать.
— Завтра я побреюсь, — пообещал я.
— Кто тебя избил? — спросила она как бы между прочим. И взгляд ее, и внимание были прикованы к окну. Но вопрос-то все равно был непростым. Тут нужен был не просто ответ, а доверие. Это было как бы требование платы за без вопросов предоставленное убежище. Если я не скажу, она не будет настаивать. Но ведь мы никогда не были так близки, чуть ли не родственники…
“Что мне нужно в этом доме, в котором я чувствую себя все более и более как дома? — думал я. — Я никогда не желал завести семью — это всегдашняя близость, постоянство. Я не желал любовных уз. Никакого гнетущего эмоционального подчинения. И если я удобно устроился тут, глубоко вошел в жизнь тех, кто тут живет, не заставит ли это меня в скором времени вырваться отсюда на свободу, трепеща крылышками? Меняется ли кто-нибудь в основе своей?”
Саманта прочла в моем молчании то, что я и ожидал. Поведение ее слегка изменилось — не то, чтобы она стала вести себя недружелюбно, но близости уже не допускалось. Прежде чем она закончит мыть стекло, я стану просто ее гостем, а не... чем? Сыном, братом, племянником, частью ее.
Она светло улыбнулась мне — но это была лишь маска — и поставила чайник.
Клэр вернулась с работы, пряча под веселостью усталость. Она тоже ждала, хотя и не спрашивала.
Где-то в середине ужина я поймал себя на том, что рассказываю им о Джордже Миллесе. Под конец это было не так уж и сложно. Никакого холодного расчета. Я просто рассказал.
— Вы не одобрите, — сказал я. — Я доделал то, что оставил Джордж.
Они слушали, забыв про горошек с лазаньей (Итальянское блюдо, разновидность макарон.).
— Итак, вы видите, — сказал я под конец, — дело еще не закончено. Пути назад нет, и нечего жалеть о том, что лучше бы я этого и не начинал. Я еще не знаю, что хочу сделать дальше... но я попросил разрешения пожить здесь несколько дней, потому что в коттедже я себя в безопасности не чувствую. И я не собираюсь жить там постоянно, пока не узнаю, кто хотел меня убить.
— Ты можешь так и не узнать, — сказала Клэр.
— Не говори так, — резко перебила Саманта. — Если он не узнает... — Она осеклась.
— То я не буду знать, как защищаться, — закончил я за нее.
— Может, полиция... — сказала Клэр.
— Может.
Остаток вечера мы провели скорее в размышлениях, чем в депрессии, да и новости из Суиндона были добрыми. Легкие Джереми отошли от паралича. Он все еще дышал через трубку, но за последние двадцать четыре часа наметилось значительное улучшение. Строгий голос, зачитывавший бюллетень, звучал устало. “Могу ли я поговорить с Джереми?” — спросил я. “Сейчас посмотрю, — ответили мне. Через некоторое время строгий голос вернулся. — Нет, он в интенсивной терапии, попробуйте в субботу”.
В пятницу утром я долго проторчал в ванной, соскабливая щетину и отрезая концы тонкой прозрачной нити, которой медсестра меня заштопала. Надо признаться, она сделала дело аккуратно. Раны поджили, и шрамов, вероятно, не останется. Опухоли также рассосались. Были еще остатки синяков, уже пожелтевших, да еще сломанные зубы. Но то, что смотрело на меня из зеркала, было определенно лицом, а не ночным кошмаром.
