Ознакомительная версия.
– Да, оттуда. Он пришел, чтобы посмотреть рисунки в книге, которой занимается дедушка. Стоит эти рисунки увидеть грешнику, как он сразу умрет.
Наступила тишина.
– Я сейчас пойду вниз, к Хайрийе, – снова заговорила я. – Принесу вам мангал и поднос с едой. Смотрите, не пытайтесь выйти из комнаты – умрете! Джинн еще не ушел из дома!
– Мама, мама, не уходи, – попросил Орхан.
Я повернулась в Шевкету:
– Ты отвечаешь за брата. Выйдете из комнаты – я сама вас прибью, даже если джинн до вас раньше не доберется, ясно? – На лице у меня было злое выражение, с каким я обычно раздаю им оплеухи. – Сидите и молитесь, чтобы дедушка не умер. Если будете хорошими мальчиками, Аллах услышит ваши молитвы. И никто вас не тронет.
Мальчишки начали молиться, но не очень старательно. Я спустилась на кухню.
– Кто-то опрокинул померанцевое варенье, – проговорила, увидев меня, Хайрийе. – У кошки на это сил не хватит, собака сюда не пробралась бы… – Тут она заметила, что мое лицо перекошено страхом, и осеклась. – Что случилось? Что с вашим отцом?
– Он умер.
Хайрийе вскрикнула и швырнула луковицу и нож на доску, да так, что кефаль, которую она разделывала, подпрыгнула. Потом вскрикнула еще раз. Тут мы с ней обе увидели, что кровь на ее руке – не рыбья, а ее собственная, течет из порезанного указательного пальца. Я побежала наверх и, пока искала батист, услышала, как мальчишки в нашей комнате шумно возятся и кричат. Я оторвала кусок ткани и поспешила к ним. Шевкет сидел верхом на Орхане, поставив колени ему на плечи, и душил его.
– Что вы делаете?! – заорала я.
– Орхан собирался выйти из комнаты, – сообщил Шевкет.
– Врет он все! – заплакал Орхан. – Он сам дверь открыл, а я ему сказал, чтобы не выходил.
– Если не будете сидеть тихо, обоих прибью!
– Мама, не уходи! – умолял Орхан.
Я спустилась вниз, перевязала Хайрийе палец, остановила кровь. Когда я сказала, что отец умер не своей смертью, она начала молиться, причитая: «Аллах, защити нас!» Потом заплакала, глядя на порезанный палец. Неужели она и в самом деле так любила отца, что никак не может унять слезы? Наконец она сказала, что хочет подняться наверх и посмотреть на него.
– Он не наверху, – остановила я ее, – а здесь, в задней комнате.
Хайрийе подозрительно взглянула мне в лицо, однако, поняв, что я идти вместе с ней не собираюсь, все-таки не смогла преодолеть любопытства и желания испытать страх, взяла лампу и ушла. Со своего места я видела в дверной проем, как она пересекла дворик, с почтительным и скорбным видом тихонько толкнула дверь и заглянула в разгромленную мастерскую. Тела отца она сначала не заметила, поэтому подняла лампу повыше, чтобы осветить всю комнату, довольно большую, целиком.
Потом Хайрийе вскрикнула, разглядев тело совсем рядом, – я ведь оставила его у самого порога. Она смотрела на труп моего отца, словно окаменев, и ее тень на камнях дворика и на двери конюшни не шевелилась. Пока она так стояла, я пыталась представить себе, что она видит. Вернувшись, она уже не плакала. Было ясно, что она достаточно пришла в себя, для того чтобы понять и запомнить, что я ей скажу. Это меня обрадовало.
– Послушай, Хайрийе, – начала я, крутя в руках рыбный нож, который взяла, сама того не заметив. – Наверху тоже все перевернуто, разбито и разорвано в клочья, словно там куражился злой дух. Отца убили там, голову ему там проломили. Я спустила тело вниз, чтобы дети не увидели и ты не перепугалась. Я ушла из дома вскоре после вас. Отец был здесь один.
– Я этого не знала, – дерзко заявила Хайрийе. – Куда ты ходила?
Я помолчала, желая, чтобы она как следует прочувствовала мое молчание.
– Я была с Кара. Мы встречались с ним в доме повешенного еврея. Но ты этого никому не скажешь. И о том, что отца убили, тоже пока молчи.
– Кто его убил?
Она что, в самом деле такая дурочка или хочет на меня надавить?
– Если бы знала, не стала бы скрывать его смерть. Я не знаю. А ты?
– Мне-то откуда знать? Что нам теперь делать?
– Тебе – ничего. Будешь вести себя так, будто ничего не случилось.
Мне хотелось накричать на нее, но я заставила себя замолчать. Наступила тишина. Наконец я сказала:
– Рыбу пока оставь. Собери детям поесть.
Тут Хайрийе начала причитать и плакать, я стала ее утешать, и мы крепко прижались друг к другу. В эту минуту мне было жалко не только себя и детей, но и ее тоже. И в то же время меня грызло сомнение… Вы знаете, где я была, когда убивали моего отца, знаете, зачем я отослала из дома Хайрийе и детей. Вам понятно, что произошло страшное совпадение. А вот понятно ли это Хайрийе? Понимает она, что я ей говорю? Понять-то, может, и поймет, а сомнения все равно останутся. Я обняла ее еще крепче, но мне тут же подумалось, что в ее рабскую голову может прийти мысль о том, что я делаю это нарочно, чтобы усыпить подозрения, и почувствовала себя так, словно и в самом деле ее обманываю. Пока моего отца убивали, я встречалась с Кара, ласкалась с ним. Если бы одной только Хайрийе казалось это подозрительным, я бы не чувствовала себя такой виноватой – но я знаю, что вы думаете так же, как она. И даже, признайтесь, полагаете, что я что-то от вас скрыла. О Всевышний, за что, за что мне все эти несчастья? Я заплакала вместе с Хайрийе.
Дети поужинали наверху, а я только делала вид, что ем. Время от времени я говорила, что пойду проведать дедушку, выходила в коридор и плакала. После ужина я уложила мальчишек спать, но они были слишком встревожены, пришлось лечь с ними. Они прижались ко мне, но уснуть не могли долго, всё прислушивались, не идет ли джинн, и беспокойно ворочались. Чтобы успокоить их, я пообещала рассказать им сказку про любовь. Вы же знаете, в темноте слова приходят сами.
– Мама, ты ни за кого не выйдешь замуж, правда? – спросил Шевкет.
– Слушай, – начала я. – Жил-был один падишах, а у него был сын. И вот этот сын влюбился в прекрасную девушку, которая жила от него далеко-предалеко. Как такое могло случиться? А вот как: он увидел ее на рисунке…
Как это со мной бывает в дни несчастья и тоски, я сочиняла сказку на ходу. Рассказывала, думая о том, что происходит в моем сердце, расцвечивая историю своими собственными воспоминаниями и горестями, и оттого сказка становилась похожей на грустную иллюстрацию к моей собственной жизни.
Когда и Орхан, и Шевкет уснули, я встала с жаркой постели и пошла вместе с Хайрийе прибираться в комнатах, которые разгромил одержимый шайтаном убийца. Мы наводили порядок в выпотрошенных сундуках, укладывали на место ткани, книги и краски, собирали осколки чашек, глиняных кувшинов и чернильниц, обломки книжной подставки, обрывки бумаг; перебирая разорванные страницы, мы иногда опускали руки и заходились плачем. Нас словно бы больше всего ужасала не смерть отца, а то, что в комнатах все разломано и разбито, то, что кто-то смог так жестоко вторгнуться в наш маленький уютный мирок. Я знаю, что многие находят утешение в том, чтобы сохранять все вещи умершего человека в том же порядке, в котором они пребывали при его жизни; видя, что все выглядит по-старому, они порой забывают, что Азраил давным-давно забрал того, кто был им так дорог. Мы были лишены этого утешения, и более того – хаос, воцарившийся в доме, который отец так любовно обустраивал, в котором каждая дверь, каждый уголок был раскрашен и расписан по его задумкам, напоминал нам о жестокости обреченного аду убийцы. Нам было страшно.
Я сказала, что нам нужно совершить омовение. Мы спустились вниз, набрали из колодца чистой воды, омылись, а потом я взяла Коран – гератской работы, столь ценимый отцом – и стала читать суру «Али Имран», про которую отец говорил, что очень ее любит, ибо в ней идет речь и о смерти, и о надежде. Едва я начала, как нам обеим послышался скрип калитки, но затем все смолкло. Мы пробрались на двор, проверили засов, потом вдвоем придвинули к калитке горшок для базилика, который по весне отец каждое утро поливал собственноручно поднятой из колодца водой. Вернувшись в дом, мы на мгновение приняли свои собственные слившиеся тени за чью-то чужую и снова перепугались. Потом, главным образом для того, чтобы у меня уже не осталось другого выхода, кроме как утверждать, что отец умер своей смертью, мы смыли с его головы кровь, и, пока мы молча переодевали тело в чистую одежду – только один раз Хайрийе шепотом попросила приподнять отцу руку, – нами владел безотчетный ужас, похожий на беззвучную молитву.
Когда мы сняли с отца верхнюю одежду и белье, нас поразило, какой у кожи живой оттенок: в темной комнате при свете лампы она казалась лишь чуть бледнее, чем обычно. Мы обе продолжали дрожать от страха и потому не испытывали никакого стеснения, глядя на обнаженное тело отца, покрытое ранами и старческими пятнами. Когда Хайрийе ушла наверх, чтобы принести чистое белье и зеленую шелковую рубашку, я не удержалась и посмотрела туда, куда смотреть не следовало. Мне сразу стало очень стыдно. Когда мы одели отца в чистое и тщательно вытерли все следы крови с шеи, лица и волос, я припала к нему, обняла, приникла лицом к его голове и долго-долго плакала, вдыхая его запах.
Ознакомительная версия.
