— Я больше не способен понимать этого человека, — стонал сэр Невилл. — По его милости самые святые порывы души выглядят как жалкие потуги ханжи-фарисея казаться самому себе порядочным. О, как я сожалею, что своими выстрелами он проложил себе дорогу в мою жизнь, как я желал бы, чтобы этого никогда не случилось! Как бы желал, чтобы у него хватило порядочности дать мне избавление от этого! Но что толку в желаниях?
— Я тут размышлял кое о чем, — заметил Билл.
— И что же вы надумали?
— Если человек способен помочь тюремным властям сорвать побег, при этом безо всякой задней мысли, то есть намерения к ним подлизаться, действуя исключительно под влиянием душевного порыва, то уместно предположить, что именно тюрьма без решеток и пробудит в нем чувство чести. То есть раз ему доверяют, он не может злоупотребить оказанным доверием.
— Ну вот, теперь вы заставляете меня терзаться и страдать.
— Почему же?
— Потому, что я не могу не оценить абсолютную точность ваших умозаключений. — Сэр Невилл беспомощно водил пером по промокашке. — Итак, по-вашему, — снова заговорил он, — подстрекнуть его к побегу может возвращение в обычную тюрьму с решетками?
— Но нет гарантии, что и это поможет, — ответил Билл. — То есть либо мафия, либо бешеные мальтийцы разорвут его на части?
— Либо он выбьется в начальники тюрьмы.
— Вы всегда были оптимистом, — невольно улыбнулся сэр Невилл.
— Я вообще не думаю, что стоит ставить на возможность его побега. Ставить на это — значит принимать решение, возлагая при этом всю ответственность опять же на него самого.
— Иначе говоря, это значит принять решение чисто по-британски, прийти к компромиссу. Но компромисс ведь вполне может принести практические плоды, потому что никто не ожидает ничего подобного от такого столпа морали, как я.
— Но получите ли вы достаточное удовлетворение, позволив ему бежать, если считаете себя обязанным внести весомый вклад в обретение им свободы?
— При чем здесь удовлетворение? — резко отмахнулся сэр Невилл. — Надеюсь, я еще не превратился в старую развалину, нуждающуюся в ежедневной порции удовлетворенности. Благодарю покорно, но я для этого слишком большой прагматик. Я всего лишь хочу избавиться от него, хочу, чтобы он вышел из-под моей юрисдикции; и не потому, что наши законы плохи или хороши, а потому, что он сделал их беспомощными. Я даже не питаю к нему сочувствия, я просто глубоко обеспокоен. Весь ужас не только его положения, но и нашего я осознал в тот момент, когда в зале суда его разобрал смех. Я внезапно увидел всех нас его глазами и почувствовал, что смешон. А почему? Очень просто — потому, что в тот момент я и был смешон. Как и все остальные.
— Да, но когда его здесь уже не будет, — стоял на своем Билл, — не начнете ли вы думать, что мы должны были изыскать законную возможность освободить его?
— О боже, — вздохнул сэр Невилл, — дожить бы еще до того дня, когда его здесь уже не будет. Нет, Билл. Мы ведь тщательно изучили все, как говорится, пути и возможности и не упустили ни одной мелочи. И никакого законного конституционного способа избавиться от него мы не нашли. Тот странный американец, Элбертс, как раз сказал мне тогда за обедом, проходившим в атмосфере сдержанной истерии, что даже самые блестящие конституции устаревают со временем и с непредсказуемым развитием прогресса. Прибытие в Англию начальника полиции американского города с револьвером за пазухой и есть один из непредсказуемых шагов этого самого прогресса, а если наш гость окажется лишь первой ласточкой и вслед за ним на наши берега слетятся его сотоварищи и начнут навещать пабы, отправляя на тот свет стариков шотландцев, то нет никакого сомнения в том, что по прошествии времени будет создан и соответствующий механизм для решения подобных ситуаций — ведь наша юридическая система бредет от прецедента к прецеденту, как человек, переходящий реку вброд, ступает с камня на камень. Но сейчас пока случай беспрецедентный, и несчастному правосудию с его завязанными глазами не отличить Крамнэгела от заурядного профессионального убийцы. Потому-то я и не испытываю особого подвижнического желания изменить закон. Гораздо легче изменить место пребывания Крамнэгела.
— Легче ли?
Подумав немного, сэр Невилл наморщил нос.
— Должно быть легче, Билл.
Пьютри тоже немало поразила отличная репутация, заработанная Крамнэгелом в Лайберне.
— Ведь Лайберн — это просто рассадник разврата, — пояснял он сэру Невиллу.
— Но я не думаю, что начальник полиции мог оказаться сему подверженным. Такие грешки обычно водятся за генштабистами, римскими императорами и тому подобной публикой, но ни о чем в этом роде среди высших полицейских чинов я не слыхал. Нельзя не прийти к иному выводу, не считая того, что американская полиция дошла до состояния глубочайшего упадка. Чтобы человек даже не попытался совершить побег — это уж совсем предосудительно, особенно если с ним обращаются не столько как с преступником, сколько как с военнопленным. Нет, я этого не понимаю. И, будь у меня такие подчиненные, я бы им не доверял. В любом случае мы не можем следить за Лайберном вечно. Местная полиция недовольна нашим вмешательством в их дела, а мои люди скучают.
Как раз вечером того дня, когда Пьютри ослабил бдительность, вечером, когда чудесный солнечный день с хрустальной ясностью переходил в безмятежную ночь, Крамнэгел, придя ужинать, получил письмо. Этим днем он славно потрудился, устанавливая над алтарем уродливейший цветной витраж, изображавший то ли сотворение мира, то ли что-то в этом духе.
Щедро намазав на хлеб маргарин, Крамнэгел развернул письмо, И почти сразу же погрузился в чтение, забыв обо всем на свете. Дочитав до конца, принялся читать письмо сначала, водя по каждой строчке пальцем, чтобы не пропустить ни слова. Затем сложил письмо, сунул в карман и машинально принялся снова за ужин. На лице не отразилось ничего, но участия в застольной беседе он не принимал. Мозг его лихорадочно работал. Он вполне мог понять, что одиночество и шаткость положения оказались для Эди непосильными — если она ему изменяла, то он не желал об этом знать; если ей так лучше, если она счастлива, ну и ладно, он ничего не имеет против, он даже за. Но развестись с ним сейчас, когда он оказался в беде, — это уже низость. Мало того: из всех мужчин во всем проклятом мире ей обязательно понадобилось выбрать именно этого сморчка Карбайда, этого ханжу, читавшего ему нравоучения о борьбе с преступностью. Нет, это уж и впрямь слишком. Последняя соломинка переломила спину верблюда да еще как — вместе с горбом. Ярость, закипевшая в душе Крамнэгела, ослепляла его. В тот вечер должна была состояться премьера «Как важно быть серьезным». Он обещал Коралу помочь с гримом. Выйдя из столовой, Крамнэгел побрел по коридору в уборную. Там в это время не было никого. Оставшись один, Крамнэгел больше не в силах был сдерживаться. Он завыл и забился о стену, пока его не остановило острое чувство боли. Лицо задрожало, и по нему потекли крупные горькие слезы, он вскоре почувствовал во рту их солоноватый вкус. Опершись о переборку между туалетными кабинками, он горько рыдал. Наконец рыдания его стихли, и хотя из легких еще вырывались всхлипывания, он уже обрел способность думать.
Надо выбираться отсюда. Но не сейчас. Не сегодня вечером. Пожалуй, лучше бежать средь бела дня. Надо действовать по обстановке. Использовать фактор внезапности. Завтра работ на строительстве церкви нет, завтра предстоит идти на эти чертовы огороды. «Оттуда и смоюсь. Но сегодня надо приготовиться. Деньги, паспорт, все такое прочее. Что прочее, сам толком не знаю, но что-то быть должно. Прочее бывает всегда, только в большинстве случаев о нем забывают».
Теперь, когда у Крамнэгела появились зачатки плана, его охватило животное чувство благополучия, которого он давно не испытывал. Чувство было такое, будто прорвался нарыв и наступило облегчение. Недоразумения, в которые он все время попадал, уже казались забытыми кошмарами. Ушли в прошлое угрюмость, благочестие — все личины, которые он нацепил на себя для самозащиты, были сброшены, из-под них вновь выглянуло старое свирепое «я». Он даже поблагодарил за это Эди и Карбайда: своими неосмотрительными действиями они заставили его очнуться и спасли от полной капитуляции. Думал он теперь лишь об одном — о сладости мести. Если никто еще не говорил раньше, что месть сладка, думал он, то это надо сказать сейчас.
— Ты сегодня что-то больно веселый, — заметил Корал, уже в гриме леди Брэкнелл.
— Уж не потому ли, что видишь, как я нервничаю?
— Не удивительно, что нервничаешь, — ответил Крамнэгел. — Бог ты мой, у тебя же большая роль, да еще с такими вычурными словами. Вот и нервничаешь, конечно.
Перед началом спектакля Крамнэгел проводил Корала за кулисы и подбодрил напоследок. Он наткнулся там на Бэрджесса, работника тюремной администрации, отвечавшего за театральные постановки: под его руководством Крамнэгел должен был готовить роль гангстера в пьесе «Окаменевший лес».
