— Значит, в номере никого не было?
— Нет, там только чемодан стоял.
— Вы знали, что на этом этаже живут иностранные туристы?
— Нет.
— Ну хорошо, а какой номер был у вашего Виталия? Помните?
— До гроба не забуду! Триста седьмой.
— Как фамилия вашего знакомого?
— Не спросила… Но это можно узнать в гостинице или в милиции… — Таня смущенно улыбнулась: нашла кому советовать, где выяснить фамилию Виталия, — подполковник, наверно, и сам все уже давно знает. Только непонятно, зачем расспрашивает ее?
От этой мысли волна враждебности нахлынула на нее. И чего этому человеку от нее надо, черт возьми?! Допытывается, допытывается, делает вид, что сочувствует, а сам себе на уме. Может быть, Виталий что-то натворил? Хотя, в конце концов, какое ей дело до этого Виталия! И подполковник поболтает и уйдет домой, а она должна еще до завтра здесь торчать. Он ведь ее не выпустит…
— В котором часу это произошло?
Разговаривать не хотелось, но и молчать не смогла. Ответила сухо, едва разжимая губы:
— Что-то около половины двенадцатого.
— Значит, от пожарной лестницы… Так, — Коваль задумался. — Вы не заметили, какой чемодан стоял в номере? Цвет, форма?
— Большой… Импортный, по-моему. Коричневый… Я не очень присматривалась, не до этого было…
— Семен Андреевич, вам небольшое задание. — Отправив Таню, Коваль позвонил в отдел уголовного розыска. — Красовская утверждает, что в номере, куда она по ошибке попала, никого не было. Окно было открыто. Именно это крыло гостиницы занимали иностранцы. Поинтересуйтесь, кто жил в те сутки в номере, который рядом с триста седьмым, — имею в виду номер, что ближе к углу дома, к пожарной лестнице, — выясните, где тот мужчина или женщина находился в половине двенадцатого ночи? Его имя… И еще: какие туристские группы из Венгрии и ФРГ останавливались в гостинице с двадцатых чисел июня до шестнадцатого июля.
— Есть, товарищ подполковник, сделаем в лучшем виде… — ответил Бублейников.
— Вегер вам поможет.
— Капитан имеет для вас новые сведения. Передаю трубку.
— Дмитрий Иванович, только что меня вызывал Ужгород. Очень интересные вещи. Один турист из венгерской группы, что сейчас возвращается домой, сделал заявление о мужчине, в котором узнал беглого военного преступника. Фамилии он не помнит, но по описанию этот мужчина смахивает на «брата Симеона», того самого, что сейчас у нас. Он его тоже называет «Симеоном», а видел его в Киевской лавре.
— Ого-го! — только и смог произнести Коваль. — Все становится на свои места! Иду к вам, Василий Иванович!
VII
После шестнадцатого июля
Вернувшись из Ужгорода, Коваль сразу же отправился на Латорицу. Река катилась среди высоких грабов и дубов, над самыми кронами которых пылал закат. Подполковник глянул вниз, и показалось ему, что струится Латорица прямо под ногами, подмывая тяжело нависающий берег. Окрест стояла такая тишина, что слышалось, как плещется быстрая вода.
На спортивной базе «Динамо» не было никого, кроме сторожа Пишты. Старый венгр знал всего несколько украинских слов и никогда не мешал Ковалю. А сейчас он к тому же был увлечен рыбной ловлей.
По врезанным в берег ступеням подполковник спустился к самой воде и, забравшись в лодку, качавшуюся на волнах и привязанную цепью к огромному пню, сел на борт, закурил свой «Беломор» и задумался.
В последние дни испытывал он некое душевное томление, какую-то неясную тревогу. И сегодня, удивив всех, он неожиданно сбежал сюда, чтобы собраться с мыслями. Майор Бублейников не знал, как отнестись к этой «фантазии». Он, правда, уже немного привык к неожиданностям, которыми щедро одаривал его Коваль, но все-таки не мог понять, как можно бросить все в самом разгаре. Тур, узнав, что Коваль махнул на спортивную базу, только и сказал: «Что ж, оттуда — прямая дорога на пенсию!» Но больше, чем они, смущен был Вегер. Если покидает поле боя командир, что остается делать солдатам?
Отправляясь на реку, Дмитрий Иванович не рассчитывал на то, что его волнения рассеются среди шелеста листвы и плеска волн. Ему просто-напросто необходимо было побыть в одиночестве, как он говорил, «замкнуться на себя». Потому что пробил час. И даже Наташку не взял с собой, как она ни просила его об этом.
Вспомнив о дочери, Коваль снова возвратился к мыслям, от которых он не раз пытался отмахнуться, — о семье, о Ружене. Наташка все время говорит, что ему надо жениться. Добродушно улыбается, рассказывая о звонках Ружены. Наверно, потому что пока воспринимает все это как блажь старого отца, к которой можно относиться спокойно. Но что она скажет, если Ружена появится в их доме?
Время шло. От неустанного бега реки, которая, казалось, куда-то несла и его вместе с лодкой, ему становилось легче на душе. Сдержанное течение Латорицы снимало усталость и восстанавливало силы.
Впрочем, кратковременная депрессия не очень беспокоила подполковника. Он уже узнавал знакомые признаки этой душевной усталости и верил, что она преходяща. И главное, такая отрешенность от мелких конкретных дел — от собирания вещественных доказательств, от разговоров с подозреваемыми и свидетелями — появлялась у Коваля только тогда, когда назревала разгадка тайны. Так надоело копаться в деле, присовокуплять одну подробность к другой, что уже хотелось все это забыть, и манила природа — то ли свой садик, то ли речка, то ли лес, — он ощущал: вот-вот молнией озарения блеснет ответ на все вопросы.
Хотя Длинный с Клоуном, монах Симеон и Эрнст Шефер словно отошли, отодвинулись куда-то, но мозг подполковника продолжал напряженно и мучительно работать над тем, что не удалось понять и решить сразу. Быть может, затем и ушел он от внешних раздражителей, чтобы оградить себя от все возникающих новых вопросов, пока не будет найден ответ на уже поставленные.
Полноводная Латорица все гнала и мчала свои воды вперед и вперед. В этом вечном движении было что-то окрыляюще величественное. И Коваля все сильнее охватывало чувство душевного спокойствия. Он ощутил, что убийство семьи Иллеш вот-вот будет раскрыто, его отношения с Руженой стабилизируются и все треволнения канут в прошлое. В конце концов, время целительно, и что там значат будничная суета, все мелкие заботы по сравнению с этим неугомонным движением, с таким вот победоносным течением бессмертной реки, которая столько повидала на своем веку и могла бы многое рассказать об исконной борьбе добра и зла на землях и просторах, по которым гуляет она, позванивая голубыми волнами, с незапамятных времен.
Глядя на Латорицу, вспомнил Коваль и Ворсклу — реку своего детства, отрочества и юности. Нимало не похожие — спокойная в обрамлении золотых песков и зеленых лесов Ворскла и своевольная, быстрая и илистая Латорица, — они все же казались ему сестрами.
Дмитрий Иванович вспомнил свою жену, и ему вдруг почудилось, что Зина не умерла, не исчезла бесследно, а душа ее стала душою Ворсклы, на берегах которой они оба выросли, — ласковой и теплой в затонах, искрящейся на плесах, голубою под небом, или, может быть, обернулась белой березкою в роще или зеленой веткой над водой, красной калиной или шелковой муравушкой.
Ах, как же далеко родная Ворскла и как далеко его Зина — не вернешь, не догонишь!
Прошло с полчаса, а подполковник все сидел и сидел над рекою. Солнце спряталось за лесом, и уже не только крутой правый берег, но и луг подернуло сумеречной сенью.
Дмитрий Иванович ощутил на себе чей-то взгляд. Поднял глаза и увидел: стоит у самой воды человек.
— Коваль-бачи! Здравствуй!
Подполковник узнал сторожа.
— Здравствуй, Пишта! Хорошо, что ты здесь.
— Коваль-бачи! — Венгр блеснул не по возрасту белоснежными зубами. — Рыба!
Подполковник подтянул лодку к берегу и поднялся по обрыву наверх. Взял у Пишты узенькую капроновую сетку с маленькими ячейками.
— Разве можно ловить такой сеткой!
— Нем ту дом,[5] — покачал головою венгр.
Коваль как мог пытался объяснить, что такая сетка истребляет мальков. Пишта тоже жестикулировал — разводил руки, показывал на луг, где тускло мерцали мелкие, поросшие травой озерца. И Коваль понял, что старик собирался ловить этой сеткой живца.
Затем, несмотря на поздний час, Пишта вытащил из кармана колоду карт, вопросительно посмотрел на подполковника.
— Ту дом, ту дом![6] — кивнул Коваль. — Ладно. Два-три кона, — показал он на пальцах. — Не больше.
Беда с этими картами! Когда кто-нибудь из сослуживцев узнавал, что Коваль ни с того ни с сего может засесть за карты и играть в «подкидного», это вызывало недоумение. Ведь даже не преферанс, кинг или какая-нибудь другая более или менее интеллектуальная игра, а самый что ни на есть обыкновенный «дурак», в которого режутся замусоленными картами в электричках, на пляжах. Шерлок Холмс играл на скрипке, инспектор Мегрэ коллекционировал трубки, Эркиль Пуаро…
