Дальше хуже. Какой-то отморозок выгрузил клип в «Ю-тьюб», где тот сразу же стал «популярным видео». К 3.47 пополудни в воскресенье он насчитывал 450 467 хитов. Один из них был моим. В одиночестве своего кондоминиума на улице Сентрал-Парк-Уэст я раздумывал над ужасающими образами. Поверить в них было почти невозможно, и я обнаружил, что мысленно перелистываю более счастливые воспоминания, составляя из них коллаж.
Вот хотя бы тот торжественный бенефис в «Уолдорфе» в прошлом январе…
* * *
– Слушайте! – скомандовал Чарли своим сотрапезникам. – Я хочу знать, кто писает в душе.
С напускной торжественностью он воздел правую руку, будто в присяге, а левой наливал изумительный «Кот дю Рон». Оглядел всех сидящих за столом одного за другим. Его большие карие глаза понуждали нас взглядом, говорившим: «А ну-ка, признайтесь».
Весомость игривого взгляда Чарли принесла плоды. Одна потрясающая молодая разведенка, в декольте которой вполне можно было упрятать эту бутылку вина, выложила:
– Я Джейн, и я писаю в душе.
Почти как по команде представительный инвестиционный банкир справа от нее сознался:
– Я Генри. И я писаю в душе.
Это спровоцировало за столом цепную реакцию.
– Я Сэм.
– Я Кранч.
– Я Гроув. И я писаю в душе.
Таким вот манером Чарли Келемен устроил первое собрание Анонимных душевых писунов.
У него был дар. Преуспевающий и непочтительный Чарли запросто заставлял друзей посмеяться. Порой его остроты просто косили нас наповал. Мы захлебывались смехом так, что просто сводило животы, а рты отчаянно хватали воздух. Мы хохотали над Чарли, над собой и над всей мишурой общества, превозносящего деньги, красоту и молодость. Как ни парадоксально, мир будто становился легче рядом с нашим толстым другом, заполнявшим помещения не только своим свиным пузом, но и своими вопиющими репликами.
Веселье Чарли было заразительным. Мы смеялись вместе с ним, какой бы грубой ни была шутка. Не обращая внимания на свою голову с воздушный шар и свое китовое чрево, он заставлял нас выбросить из головы собственные изъяны. Славно было не тревожиться о том, что ешь и правильные ли сентенции толкаешь. Славно было вместе с Чарли безоглядно отдаться употреблению двух самых утешительных слов во всем английском языке: «Fuck it»{17}.
* * *
После акульего сряща{18} сказать «Fuck it» мне было ничуть не легче, чем принять участие в «Тур де Франс». Слишком уж много вопросов. С чего это вдруг предплечья и кисти Чарли были порезаны в стольких местах? Откуда взялась тележка, привязанная к его ноге? Кто мог пойти на такое? Бессмыслица какая-то. У Чарли врагов не было.
И Сэм… Как там Сэм? Я тревожился о ней все выходные. Она не ответила ни на один из моих телефонных звонков.
Сообщение один: «Сэм, я раздавлен. Пожалуйста, позвони». Нет ответа.
Сообщение три: «Я хочу помочь». Нет ответа.
Сообщение шесть: «Я начинаю тревожиться». Нет ответа.
Избегать меня даже при подобных обстоятельствах не в ее духе. Мы были чересчур близки, дружили с колледжа. Тогда она была Сэм Уэллс. Познакомились на одном из пресловутых вечеров встреч Гарвард-Уэллсли, неизменно совокуплявших два ингредиента: громкую, бу́хающую музыку и студенток, «в усмерть» укушанных предкоитусными коктейлями. Мы с ней не были близки ни разу, но дружеские отношения поддерживали все четыре года. Быть может, этому способствовало то, что Сэм и моя девушка были соседками по комнате и лучшими подругами.
Черт, я прожил у Чарли и Сэм шесть из последних 18 месяцев. Ун, Де и Труа{19}, троица их такс, названных в честь ресторана на 44-й Западной улице, воспринимали меня как члена семьи. Я выгуливал этих собак куда чаще, чем Мэнни, а ведь он семейный водитель и мальчик на побегушках. И вдруг я оказался в положении назойливого коммивояжера, упорно названивающего вдове лучшего друга.
В воскресенье поздно ночью Эн-би-си сообщила, что бостонская полиция закрыла «Аквариум Новой Англии» на неопределенное время. Это место преступления. «Полиция намерена опросить всех гостей, число которых составляло около пятисот человек», – добавил ведущий.
– Пригласить на опознание акул? – угрюмо, без юмора спросил я, понимая, что реальный злоумышленник ходит на двух ногах.
Черт возьми, кого Чарли так взбеленил? Сколько времени уйдет у полиции, чтобы добраться до меня? Что я прозевал?
К 11.30 вечера в воскресенье события пятницы все еще будоражили меня. Но пора было спать. По случаю смерти президентов рынки закрывают, но ради Чарли Келемена этого делать не станут. Мой будильник сработает в 5.30 утра, дав первый звонок к началу очередной недели в конторе. По прошлому опыту я знал, что моя профессиональная жизнь сулит уйму убежищ от горя.
«Сакс, Киддер и Карнеги» (СКК) – высокоспециализированный инвестиционный банк, занимающийся слияниями и поглощениями. Наша штаб-квартира расположена в городе Нью-Йорке по адресу Пятая авеню, 610. Изнутри из окон во всю стену высотой открывается вид на каток на западе и на «Сакс на Пятой авеню» на востоке. У нас есть отделения в Лондоне, Париже, Сингапуре и Гонконге. Поговаривают об открытии филиала в Рио.
СКК родилась в 1991 году. Мы – организация молодая. Но название компании наводит на образы величия финансового прошлого Америки. Аллюзия вполне умышленная. Перси Филлипс, основатель и CEO{20} компании, вплел фамилии экономических легенд в фирменный стиль, попутно закрыв глаза на факты. Сэмюэл Сакс и Генри Киддер никогда не числились бизнес-партнерами. В конце XIX века они конкурировали друг с другом почем зря. Эндрю Карнеги сделал больше денег на железных дорогах, угле и стали, чем на продаже ценных бумаг в Европе. Наплевать. В состряпанном названии звенит слава Уолл-стрит.
Конкуренты говорят: «СКК – компания шустрая и свирепая, это сила, внушающая опасения». Я расцениваю свою фирму как высочайший образчик меритократии. Мы даем результат или собираем вещички и отправляемся куда глаза глядят. Валять дурака и выжить в СКК просто невозможно. Наша корпоративная культура ценит агрессивность, вознаграждая тех, кто пускается во все тяжкие. И плевать на последствия.
Порой я гадаю, как СКК вообще стала моим профессиональным домом. Она разительно отличается от благовоспитанного местечка, где я вырос. В Южной Каролине перемены возбуждали подозрения. И перспективы сулила родословная, а не личные достижения. Мой папа однажды саркастически заметил: «Чарльстон – город, славящийся тремя веками истории, не потревоженной прогрессом». Тогда он был прав. Сейчас, говорят, дело обстоит иначе, но не мне судить. В Чарльстоне я не был уже давненько.
Восемь лет назад я окончил Гарвардскую школу бизнеса и дебютировал в роли брокера в отделе обслуживания физических лиц СКК, сокращенно ОФЛ. Сегодня я распоряжаюсь двумя миллиардами долларов от лица 65 семейств, и этот бизнес запросто приносит мне семизначную цифру чистыми каждый год. Ребенком, гоняясь за манящими крабами и расчесывая укусы москитов, я о подобном и не помышлял.
А заодно это аксиома номер три в действии. «Компании с Уолл-стрит платят топ-продюсерам безумные деньги».
Я обожаю лихорадочную энергию ОФЛ. Когда ни посмотри, мы орем в свои телефоны. Или орем друг на друга, неся тарабарщину и яростно жестикулируя, пока на наших телефонах на удержании висят по два-три человека. Чуть ли не каждый грызет ногти или тискает мялку-антристресс, наши нервные тики циркулируют по нашим клетушкам с низкими перегородками, как бактериальная эпидемия на марше. Непривычному взгляду суматоха – последствие финансовой алчности и торчка от кофе, коки и шоколадных батончиков – может показаться просто пугающей. Но для меня это доза чистейшего адреналина.
Ничто не сравнится с постоянным потоком идей Уолл-стрит – частью хороших, частью скверных, частью токсичных, будто они вылупились в Чернобыле. Клиенты платят мне за бдительность. Мои ребята пускаются во все тяжкие: публичная кондитерская компания, стряпающая бухгалтерию не меньше времени, чем пекущая тесто; CEO, закативший вечеринку, на которой ледяные скульптуры пи́сали водкой; и аналитики, публично превозносящие компании, а частным образом смешивающие их акции с дерьмом. Мои ребята нанимают меня прикрывать им спины. Разумеется, они бухтят насчет комиссионных. Но за мной их деньги – как за каменной стеной, и они это знают.
Нипочем не угадаешь, на что напорешься.
ОФЛ особенно сказывается на личном плане. За последние 18 месяцев повседневный режим сенсорной перегрузки монополизировал все время моего бодрствования до последней секунды. Я проводил вивисекцию тысяч инвестиционных затей, пикировался с другими консультантами, пытавшимися оттяпать моих клиентов, и, как лоцман, проводил грандиозные состояния через дрянь и мерзость управления активами. Лихорадочная деятельность, раскинутая Уолл-стрит паутина алчности и конфликтов застили от меня щемящие воспоминания той черной ночи в Нью-Хейвене.
