— Приму двойную дозу, — твердо сказал Витторио, идеальный муж. — Сегодня тяжелый день.
Он высыпал на ладонь две фиолетовые таблетки из одного флакона и две оранжевые из другого. Потом взял с великолепного серебряного подноса стакан с минеральной водой, проглотил таблетки, запил их и расслабленно откинулся в кресле. Анна Карла наклонилась и положила ему кусочек сахару в чашку желудевого кофе.
Я жена капиталиста, сына и внука капиталистов, раба буржуазных привычек и предрассудков и совершенно лишена социального и политического сознания, попробовала она перечислять теперь уже свои недостатки. Меня не волнует положение в тюрьмах, в психиатрических лечебницах, в больницах для страдающих спастическим колитом и судьба слаборазвитых стран. У меня нет никаких особых талантов и способностей. Я не смогла бы, скажем, как Мария Пиа, создавать образцы обивочных тканей или изобретать жестяные безделушки, как Дэдэ. Не выиграть мне и турнира по гольфу или бриджу, что, впрочем, не удается и моим приятельницам, но они по крайней мере пытаются. А если бы я открыла магазин или картинную галерею, они бы прогорели в два месяца. Моя жизнь пуста и бесполезна.
— Совещание с заводским советом продлится не меньше двух часов, — пожаловался капиталист Витторио страдальческим голосом, какой с некоторых пор усвоили все его собратья по классу. — Один бог знает, что эти синдикалисты потребуют на этот раз, быть может, новую раздевалку на заводском стадионе. Потом у меня встреча с чиновниками городского управления по поводу загрязнения воздуха, и в довершение всех радостей очередная группа не то немцев, не то датчан, не то шведов желает осмотреть новый корпус. Порой задаешься вопросом…
Но вопроса себе он так и не задал, помешал ложечкой кофе и выпил его, осторожно, маленькими глотками.
Нет, тут и самобичевание не поможет, все одни лишь пустые слова, и они не помешают мне спокойно заснуть! Кто мне не дает спокойно заснуть, так это Массимо, внезапно с яростью подумала она. Он камнем лег мне на душу, заставил заняться самоанализом, почувствовать себя домохозяйкой с неудовлетворенными духовными запросами. Да-да, Массимо стал для нее камнем на шее. Так она ему и скажет, ради его же блага, скажет мягко, с грустью в голосе: «Знаешь, кем ты стал для меня, милый Массимо? Камнем на шее». Она просто обязана это ему сказать.
— К тому же мне, верно, придется с ними поужинать, — сказал Витторио, поставив чашку.
— С кем?
— С этими картофельниками, с кем же еще?! Надеюсь, мне хоть… — Он не докончил фразу, заметив, что Анна Карла неотрывно смотрит на пустую чашку. — Что-нибудь стряслось?
Анна Карла подняла глаза.
— Прости, я задумалась.
— О, тогда дело плохо, — сказал Витторио. — Что с тобой?
— Да нет, ничего такого. Видишь ли, я… Ну, словом…
Появление слуги Бенито — опять без перчаток и с расстегнутым воротом — избавило ее от трудного объяснения.
— Просто я не в состоянии больше выносить ни этого Бенито, ни его жену, — сказала она, когда Бенито ушел, умудрившись выудить из нескольких фарфоровых чашек на подносе самую грубую и безобразную. — Слышишь? — добавила Анна Карла, показав на оставленную в который раз незакрытой дверь: через нее из кухни донеслись дикие вопли Марии и гнусавый вскрик Бенито — явное свидетельство очередной ссоры между супругами.
— Да, конечно, эти двое не лучший вариант, — пробормотал Витторио, силясь разделить ее домашние заботы. — Но с другой стороны… Ого, уже третий час!
Как и следовало ожидать, он сразу же утратил интерес к ее проблемам. Поднялся, положил в карман оба флакончика с таблетками (новейшее лекарство при болезни печени) и торопливо поцеловал жену.
— Прости. Если не вернусь к ужину, я тебе позвоню.
— Хорошо.
Бедный Витторио! Мало ему огорчений со служебными обедами и болезнями, большей частью мнимыми, так еще эти неурядицы с прислугой. Он предпочел бы, чтобы она решала эту неразрешимую проблему без него.
Анна Карла тоже встала и невольно огляделась вокруг. Наметанным глазом заметила, что опять по недосмотру прислуги загнувшийся край ковра так и не поправлен, вода в хрустальных вазах с тюльпанами мутная, а в углу валяется дочкина игрушка. Правда, о Франческе и ее игрушках обязана заботиться няня. Тут Массимо бы ее упрекнул… Она так и не смогла придумать в чем, но уж Массимо непременно нашел бы, в чем ее упрекнуть.
Анна Карла пожала плечами и пошла к себе в спальню. Если Массимо надеется лишить ее сна своими булавочными уколами, то плохо он ее знает. Признаться, сегодняшнюю ночь она спала неважно, зато сейчас отоспится и потом, на свежую голову, напишет ему все, что о нем думает… Она быстро разделась и блаженно вытянулась на постели.
Хорошенько отдохнув, она приняла душ, села на диван, положила на колени блокнот, зажала в зубах шариковую ручку и стала машинально разглядывать высвеченный солнцем треугольник пыли на маленьком комоде. Пыль не вытирали по меньшей мере три дня. Поразительно, в который раз уже эти двое, Бенито и Мария — она даже фамилии их толком не помнит, — вызывают у нее поистине первобытную ярость и гнев. Точно такая же история была и с другими «наемными супружескими парами», приехавшими с острова Сардиния, из Испании, из Марке, с Мадагаскара. Но это слабое утешение. Мало радости и от того, что у ее приятельниц отношения с прислугой складывались не лучше — слуги неизменно превращаются в тиранов и мучителей своих хозяев. Впрочем, столь же угнетающе действуют на нее не только слуги, но и некоторые ее знакомые, например этот мерзкий Гарроне.
Правда, с последним дело обстоит несколько иначе. Массимо использовал этого Гарроне, чтобы ее унизить. И прибег для этого к самым бесчестным и подлым способам, да-да, самым подлым, думала она, терзая зубами шариковую ручку. Однако у него ничего не вышло. Потому что ей плевать и на Массимо, и на Гарроне.
Анна Карла положила ногу на ногу, пристроила блокнот поудобнее на колене и быстро написала: «Дорогой Массимо, знай же…» — и на том остановилась.
В парикмахерской часы с маятником показывали, похоже, девять. Но отражение в старом, потрескавшемся зеркале было перевернутое, и архитектор Гарроне, сидевший в кресле перед этим зеркалом, знал, что сейчас всего три часа дня. Ждать, ждать, вся жизнь — сплошное ожидание. Парикмахер закутал его от шеи до колен в белую, но не первой свежести простыню, и у Гарроне было такое чувство, будто на нем смирительная рубашка. Недавнее ликование, бьющая через край радость сменились глухим беспокойством.
Зачем только он пришел в эту парикмахерскую? Лучше было погулять часа два-три либо взять лодку и погрести вниз по течению По — словом, ему надо было развеяться, заняться физической работой и выкинуть из головы неотвязные мысли о сегодняшнем вечере.
— Здесь тоже убрать, синьор Гарроне? — спросил парикмахер.
— Убирай, Сальваторе, убирай без всякой жалости.
Многие годы, когда другие на это еще не отваживались, он, Гарроне, носил длинные до плеч волосы. Но теперь вернулся к традиционной прическе. Иного выхода у него не было: ведь он любой ценой стремился не походить на это стадо рабов, во всем поступать им наперекор, даже ценой страданий. А сколько он выстрадал, никто, кроме него, не знает.
Страх, что и на этот раз из-за нелепой случайности, из-за какого-нибудь пустяка все рухнет, так внезапно и сильно охватил Гарроне, что парикмахер в испуге застыл с ножницами в руках.
— Э, синьор Гарроне, если вы будете дергаться…
Нет, быть этого не может! Враг капитулировал безоговорочно, и для страхов нет оснований. Обычная человеческая слабость. Ведь сам он утром, пока не позвонил и не удостоверился во всем, с радостью согласился бы на любую отсрочку, лишь бы сохранить надежду. А теперь вот не может спокойно подождать несколько часов до вечера?
Плоть слаба, сказал он парикмахеру, постукивая пальцами по лежавшему на коленях раскрытому порнографическому журналу, постепенно тонувшему в клочьях отрезанных волос.
— Еще бы, попробуй-ка устоять перед таким молочным изобилием! — согласился парикмахер, который решил, что слова архитектора относятся к могучим грудям натурщицы Гунгалы.
Гарроне снисходительно улыбнулся. Он хорошо знал такую породу людей и понимал, что от всех этих недоступных ему голых бедер и грудей у бедняги Сальваторе голова кругом идет, а радостей никаких. Порнография, как, впрочем, и многое другое, создана для свободных людей, не связанных брачными узами, детьми, рутиной чиновной службы или работой в лавке. Лишь они, свободные люди могут смело идти навстречу новому и готовы принять любой дар жизни.
Своей жизнью Гарроне был доволен; в эту минуту когда он гляделся в зеркало, она представлялась ему полной приключений, насыщенной, интересной. В белом конусе пены лицо было выразительным, сосредоточенным благородно-хищным, как выразился… Кто ему это сказал? Он знал такое множество людей, вращался в самых разнообразных кругах, что это мог ему сказать любой или любая за круглым столом комитета, в гостиной под розовым светом шелкового абажура, на влажных подушках, на скамье в парке Валентино, во тьме кинозала.
