— Дерюгин.
— Климов.
Рукопожатие квадратного «ибн Феди» отдалось ему в плечо, как отдает приклад дробовика. Высвобождая свои пальцы из захвата убойно-каменной мозолистой ладони, Климов подумал, что такие, как Дерюгин, обычно любят широченные ремни с тяжелой бляхой, папиросы «Север» и скрипящую обувку. Да чтобы за ремнем — топор или брезентовые рукавицы. А если нахлобучивают шапку, то непременно обеими руками, поправляя и утискивая поплотнее, чтоб голове было надежно и незябко. В аккурат. Его скуласто-плоское, немного угловатое лицо с тяжелым сумрачным надбровьем, мелкими, но широко расставленными впалыми глазами отталкивало от себя случайный взгляд.
Разговорились.
Оказывается, Петр Хорошилов, школьный дружок Климова, поручил Федору встретить «классного кореша» и дал его приметы.
Климов улыбнулся.
А, может, я не я?
Руль за сто. Ты!
Федор икнул и постучал себя тяжелым кулаком по необъятно-выпуклой груди.
— Изжога, бля. Чего ни съем — вскипает радиатор.
Климов понял, что страдающий изжогой Федор по профессии шофер. Тоже, наверное, любитель объезжать ночами осевую линию, давать зеленый свет задним колесам. Неприязнь к водителям, привыкшим поикать, осталась у него с той самой ночи.
— Сам-то Петр где?
— Мотнул к цыганям.
— Для чего?
— Да извести хотит привезть. Ну, этой… негашенки.
— Ремонт устроил?
Федор посмотрел на Климова в бинокль.
— Какой ремонт?
Климов смутился.
— Я подумал, если известь, значит…
— Ни хрена! Под бабу Фросю, чтоб не завоняла.
Климов сделал удивленные глаза, потом сообразил.
— Ну да, конечно. А вы… ты…
— Что, вы? — Дерюгин театрально отшатнулся. Мотать тебя набок! Веник ореховый…
— А ты, — Климов по тону понял, что «ибн Федя» обиделся, — знал Ефросинью Александровну?
Дерюгин поскреб лоб, смахнул к затылку волосы. Полез за сигаретой.
— Всесторонне.
С его слов выходило, что бабу Фросю знала вся шпана «соцгородка», и даже больше: уважала.
— Ни вот столечко не разорялась. Никогда. Жалеть жалела.
«Ибн Федя» выудил из пачки «Астру», предложил Климову.
— Я не курю.
— Годится.
Его медленная слегка скандированная речь, на редкость односложная, окрашивалась хриплым смешком, и тогда лицо его, особенно у глаз, слегка морщинилось. По возрасту он был моложе Климова, хотя казался старше.
— Ну, поехали.
— Так ты с машиной?
— На все сто.
— Так что же мы? — поднялся Климов. Федор тоже встал.
— Успеем.
Попыхивал сигареткой, он еще раз оглядел окрестности в бинокль и деловито зашагал по гравийной дороге, уводящей в лес.
На первой просеке их поджидал видавший виды «Беларусь» с тележкой, до верху наполненной дровами.
Запустив двигатель, Дерюгин сел за руль и указал глазами на сиденье рядом. Когда Климов устроился в тесной кабине, остро пахнущей соляром и бензином, Федор вынул из-за пазухи поллитру, передал Климову. Все это было сделано так молча, деловито, что Климов не посмел отвести руку.
— По махонькой. За упокой.
— А, может?
— Не шурши.
Стакан, горбушка хлеба и два плавленных сырка уже лежали на промасленной газетке.
«Везет мне на друзей», — подумал Климов и вздохнул. Деваться было некуда.
— Давай.
Пришлось пригубить водки, дурно отдававшей керосином.
Помянули.
Вздохнули.
Поехали.
Налетавший ветер сбивал с обгорелого раструба выхлопной дым, и тогда казалось, что трактор, лишавшийся на время своей черно-сизой гривы, трясся от бессильной ярости.
Дорога круто уходила вверх.
— Глиста на веревочке!
Дерюгин сплюнул в приоткрытое окно и пояснил, что это он так о своей супруге отзывается.
— Сам-то женат?
Климов кивнул.
— А короеды?
— Двое.
— Девки?
— Сыновья.
— Годится.
Слово за слово, разговорились. Вскоре Климов знал, что Федор женился прямо перед армией. Сам — в казарму, а жена — на танцы. Выскоблилась — и айда! Хорошая жена — метла, и подлая — метла. Только одна в дом метет, а другая из дому. Федор вернулся, все узнал, «начистил керогаз», уехал на Алтай, потом в Тюмень, лет восемь зашибал деньгу на северах, он уже точно и не помнил, как заявился.
— Нос топором, штаны на веревочке.
Климов посмотрел на Федора с улыбкой:
— О тебе не скажешь.
Тот обиделся.
— Заяц трепаться не любит. Говорю: уши да чубчик.
Сплюнул. Помолчал и неожиданно сказал:
— Убью я ее, падлу.
Ознобный холод обдул лицо Климова. Тон был серьезный. Глянув на угрюмый лоб Дерюгина, подумал, что с такого станет, этот язык себе не откусит.
Выдержав мрачную исподлобность встречного взгляда, недоуменно спросил:
— Кого?
Федор словно ожидал его вопроса.
— Да, ее! Жену!
Костяшки на его руках, цепко державших руль, заметно побелели, зубы скрипнули. Плечи пошли назад.
— Свою? — не зная во что выльется их разговор, как можно мягче спросил Климов, и Дерюгин поддакнул:
— Свою.
«Не череп, а склеп», — свыкаясь с чужим исподлобно-карающим взглядом, подумал Климов и почувствовал, что зуб снова заныл.
Дерюгин сидел, ожидая от него какого-то нужного слова, отданный злобным своим откровением в руки Климова.
Было ясно, что ему нужен психиатр, а не судья.
Молчание затягивалось, и Климов тронул Федора за локоть.
— Она пьет?
Глаза его как будто отживели.
— Не-е… За травлю.
И тут-то он, с оглядкой, как о чем-то очень тайном, не переводя дыхания, поведал, что его супружница — живая ведьма! Засушивает на вине мужскую силу.
— Берут на кладбище, — он передернул ручку скоростей, и трактор побежал быстрее, — волосы от свежего покойника, от старого — ребро, а от собаки — шерсть. — Глаза у Федора горели. — Все это растирают, понял, да, сжигают, курвы, а золу — в вино!
Климов облегченно-понимающе кивнул. Все ясно. Когда-то Федор, видно, крепко пил, потом, наверное, лечился. Теперь, когда последствия алкоголизма проявились, во всем винит жену.
— Ни с кем, блин, не могу!
Дерюгин стукнул кулачищем по рулю, понизил голос, диковато ухмыльнулся.
— А кровь у мертвых, как бутылка — темная, зеленая, мне кореш говорил.
Казалось, трупный ужас опалил его зрачки, и он брезгливо-злобно сплюнул в руку.
— Убью я ее, ведьму!
Это желание было знакомо Климову. Он вспомнил ночь в психушке, полную свою беспомощность, задавленность гипнозом, шприц с отравой, шепот Шевкопляс: «Дурашка малахольный», и боль, сжиравшую его сознанье, и не сразу отозвался на угрозу Федора.
— А как дети? У тебя ведь дочь и сын?
Федор горбатым ногтем поскоблил прокуренные зубы, помрачнел.
— Вот ты мне и скажи, дочь тоже убивать? Смотри сюда…
Он глянул зло, потер колено, сбросил газ.
Чувствуя, как беспощадней самого коварного гипноза, пронзительнее крика умирающего сердца, которые он испытал и осознал в психиатричке, отзывается в нем страх за чью-то маленькую жизнь, Климов кротко и безгласно посмотрел на Федора: пусть думает, что спрашивает, сам. Да и, вообще, сейчас пусть лучше он и говорит. Кто может ответить на слово, ответит и на взгляд.
Трактор продолжал бежать вперед, но с явной неохотой.
Смиренно-поглупевший, ничего не понимающий вид Климова, похоже, зацепил страдающую душу Федора, и он нажал на тормоз. Мрачно сплюнул. Поискал в карманах спички, сигаретку, клекотно ругнулся, сломанно утер ладонью рот. Под его набитой до мозольной твердости рукой шершаво заскрипела жесткая щетина.
