распорядились…
– Да. Я спрашиваю, почему в тот вечер вы сели рядом с хозяином?
– Странный вопрос, – пожал плечами врач, нервно поправляя очки.
– Вениамин Аркадьевич – давний друг моего мужа. Они еще с детства дружат, со школы, – усталым голосом пояснила Лариса Валентиновна. – И когда у нас собираются компании, вполне естественно, что Вениамин Аркадьевич садится рядом с Модестом Петровичем. Садился, – с горьким вздохом поправила сама себя вдова.
– Хорошо. С этим выяснили. Теперь вы… – на секунду замялся Евграф Никанорович.
– Гудковский Анатолий Михайлович, – пришел ему на помощь высокий худощавый мужчина с редкими темными волосами. – Я тоже близкий друг Модеста Петровича, во всяком случае, очень надеюсь, что был им, – под одобрительный кивок Ларисы Валентиновны сообщил Гудковский. – Мы дружны еще со студенческой скамьи. Но рядом с хозяином я оказался потому, что мы вместе вошли в комнату из прихожей и, продолжая разговор, прошли к столу, как-то естественно было сесть рядом. К тому же, как мне кажется, никто не обиделся?
– Что за глупости? – фыркнул плотный лысоватый мужчина в немного тесном пиджаке.
«Скорняк Абросимов», – припомнил Евграф Никанорович.
– Это же просто домашние посиделки, а не торжественный прием, сели как вышло, никто специально место не выбирал. Вот вы, когда гостей собираете, разве раскладываете именные карточки на столе?
– Нет, – коротко ответил Евграф Никанорович, не пускаясь в объяснения о том, что живет до сих пор в общежитии, что нет у него своего угла и семьи. По молодости не сложилось, а потом вроде как уж и привык бобылем жить. И что гостей он не собирает, и вот таких вот домашних посиделок не устраивает.
– Вот видите, – по-своему истолковал его ответ Абросимов. – И мы все расселись как пришлось.
– Совершенно верно.
– Да, да.
– Это же естественно, – поддержали его другие собравшиеся.
– А вот это мы еще выясним, – угрожающе тихим голосом заметил Евграф Никанорович, и разговоры снова смолкли. – Итак, начинаем вспоминать, кто где был, кто что говорил, кто куда выходил.
– Я на кухне была, горячее готовила, – сообщила Луша и потопала на кухню, шлепая тапками.
– Как же теперь вспомнить, кто что делал? – растерянно протянула высокая крупная блондинка с пышным бюстом, певица из оперного театра.
– Мария Александровна права, во-первых, прошло довольно много времени, во-вторых, в тот вечер все были немного, как бы это выразиться, подшофе, атмосфера была самая свободная, все что-то говорили, иногда вставали с мест, перемещались по комнате. Менялись местами. Я, например, очень хорошо помню, что оказался рядом с Модестом Петровичем, когда Веня вышел покурить с Анной Ивановной.
– Аня, ты же не куришь! – тут же воскликнул маленький пузатенький пианист Альт, ревниво уставившись на жену.
– Я хотела проконсультироваться с Вениамином Аркадьевичем по поводу маминой грыжи, – лениво ответила та супругу. Евграф Никанорович в ее искренности усомнился.
– Да, действительно, а потом Модест встал и пошел к Марии Александровне целовать ручку, она дивно пела в тот вечер, а на его место сел я, хотел спросить у Анатолия Михайловича, когда планируется гастрольная поездка, – припомнил скрипач Минкин, – а заодно рассказать один забавный анекдотец.
– Да, да. Я тоже пересаживалась.
– А я выходил курить.
– А мы с Риммой Тимофеевной играли на рояле в четыре руки.
– А мы с Ларисой Валентиновной сидели на диване, и к нам сперва Модест Петрович подходил, а потом Анатолий Михайлович, и потом мы вчетвером у рояли пели, когда Римма Тимофеевна с Семеном Михайловичем играли.
Еще через полчаса Евграф Никанорович окончательно убедился в безнадежности затеи.
Гости, освоившись и осмелев, принялись ходить по комнате, вспоминая свои действия в роковой вечер, спорить, переговариваться, выходить из комнаты, толкаться в дверях, пересаживаться вокруг стола. В итоге получился форменный бедлам, именно такой, какой творился в вечер убийства, по признанию собравшихся. В такой обстановке можно было безнаказанно отравить всех массово и каждого в отдельности. В отчаянии тер лоб Евграф Никанорович, с тоской наблюдая за происходящим.
Отравить – да. А вот обыскать кабинет? Эта мысль помогла ему собраться. Но увы, ему и тут не повезло. Очень скоро стало ясно, что никто толком ни за кем не следил, любой из гостей мог выйти незамеченным из комнаты и незамеченным же вернуться. Потому что выходили в уборную, покурить, подышать воздухом, на балкон и на лестницу. Заглядывали к Луше на кухню. По одному и компаниями. Никто из них через минуту не мог вспомнить, что делал другой, все были заняты собою, и только.
Идея Никиты Чугунова провалилась. А Евграф Никанорович снова оказался у разбитого корыта. Когда следственная бригада покидала квартиру убитого композитора, он заметил в глазах вдовы выражение безнадежности, и ему стало стыдно.
Эх ты, старый опер, стреляный воробей, герой, а простую загадку бытового отравления раскрыть не можешь, стыд, да и только, корил себя всю дорогу до УГРО капитан Рюмин.
– Да что ты все себя изводишь? – сочувственно спросил его Никита Чугунов, вновь приходя коллеге на помощь. – Что ты все какие-то сложные версии прорабатываешь, начни с простого. Ты вот сам подумай, кому проще всего было отравить этого Щеголева?
– Кому? – устало вздыхая, спросил Евграф Никанорович.
– Домработнице. Она еду готовит, подает, ей это и сподручнее, – бодро сообщил Никита.
– Ну а мотив какой?
– Да мало ли найти можно? Недоплатил, оскорбил, на ногу наступил, щи обругал. Ты ж сам знаешь, из-за какой ерунды порой народ ближнего своего на тот свет отправляет. Вспомни хоть дело Луковых, а? Там муж жену, мать своих детей, зарезал за то, что она ему холодный борщ подала!
– Ну, это, знаешь, дикость чистой воды. Таких, как Луков, отстреливать надо как бешеных псов. А тут нормальные люди, воспитанные, и домработница у них всем довольна, про хозяина только хорошее.
– Ага. Это она тебе. А ты с хозяйкой побеседуй, с соседями, – посоветовал Никита, и Евграф Никанорович неожиданно задумался.
– Ой, да что вы! Луша обожала Модеста Петровича. Они знаете когда познакомились? Еще до меня, – уверенно рассказывала Евграфу Никаноровичу вдова Щеголева. – Луша только в Ленинград из своей деревни приехала, в середине тридцатых. Голодно у них там было, а еще родители у нее умерли, одна она осталась, вот и подалась в город, думала сперва на завод устроиться или на фабрику. Вот вышла она из вокзала на улицу и растерялась, а тут какие-то лихие ребята налетели, вырвали узелок из рук. Это возле Витебского вокзала было. Луша стояла на тротуаре, глазами хлопала, дома вокруг большие, трамвай, народу много, все непривычное. Вот они и воспользовались. Дело вечером было, фонари еще не зажгли, толчея, хорошо, Модест Петрович мимо шел. Луша когда заголосила «помогите, грабят», он рядом оказался. В молодости Модест Петрович был крепким, сильным, он же в простой семье рос, рабочей, ну вот и не испугался, бросился вдогонку, одного парня с ног сбил, второму тоже дал как следует, а тут и милиция подоспела. А потом он Лушу к себе домой привел, потому что ей идти было некуда, он тогда с матерью в подвале на Разъезжей улице жил. Луша у него дня два прожила, пока место себе не нашла. На фабрику так и не пошла, а устроилась в прислуги к кому-то, я уж не помню, у нее спросите. А потом они с Модестом уже перед самой войной встретились, он тогда женат был, ребенок у них с женой только родился. Вот она к ним и пошла жить. А потом война была, Модест Петрович
