того, как я связался с мелкой фарцой? Часами мы простаивали на Невском или у Эрмитажа в ожидании иностранцев, и как только они появлялись, выменивали за значки, медали и часы – джинсы, футболки, кепочки, а также грампластинки и плакаты с портретами тогдашних кумиров. «Битлз», «Роллинг стоунз», затем «Дип Пёрпл», «Лед Зеппелин», «Юрай Хипп»…
Боже мой, как давно, – и как недавно было это!
Так и нахватался всего по чуть-чуть. Был немного фарцовщиком, немного спортсменом (пловцом-боксером-биатлонистом), немного студентом. И нигде не добивался особых успехов, но и не был последним.
Поступил в первый раз в университет без особых проблем; мама была счастлива – еще бы, первый в нашем роду получит высшее образование!
Рано радовалась. Мое доармейское студенчествование длилось недолго – всего несколько месяцев и закончилось после того, как в университете имени Жданова меня стали заставлять конспектировать работы гениального квартиранта Марьи Васильевны. Лучше б он задохнулся в том проклятом шкафу! Короче, не прошло и трех месяцев, как я вылетел из университета – и тем самым лишился отсрочки от призыва.
Замечательный друг-звездочет, Миша Шабалин, с которым меня пару раз сводила жизнь, говорил как-то, что судьба все время подает некие знаки, надо только научиться их читать. Я в этой жизни уже научился многому, но читать знаки судьбы – нет.
Разве что задним числом, вспоминая развилки и перекрестки жизни…
Я сразу узнал его. Высокий, стриженый, ладно скроенный мужчина в дорогом спортивном костюме поверх тельняшки, с фуфайкой под мышкой вошел в камеру, как хозяин входит в дом. Неспешно окинул взором свои, то бишь наши апартаменты и, как мне показалось, лишь в самый последний момент заметил меня.
– Чего разлегся? Приветствуй хозяина! – рявкнул лениво.
Я не пошевельнулся.
– Ты что, глухой от рождения?
Я приподнял голову и еще раз как следует рассмотрел вошедшего.
Многие, наверное, побоялись бы встречаться с ним в темном углу. Нет, само лицо моего долгожданного сокамерника было довольно приятным, привлекательным, с правильными, чуть резковатыми чертами. Но вот выражение, которое оно принимало… Узкие и холодные глаза; плотно сжатые, порой презрительно кривящиеся губы; твердый, выступающий мужественный подбородок; рубленые скулы и надбровья в насечке характерных шрамов; нет, все это вместе взятое могло произвести жуткое впечатление на самого смелого человека.
Я знал, что внешние данные полностью соответствуют характеру этого мужчины. Жесткому, решительному и злому. Но знал и другое – я справлюсь с ним без чрезмерных усилий.
– Что, поиграть в болвана вздумал? Сваливай на другую сторону! Я привык спать возле батареи…
Не переча, я перелег на свободное место.
«Незнакомец» завалился на мое и принялся мурлыкать какую-то глупую песенку, наверняка тюремного сочинения:
Нелепо жить воспоминаньями,
Не верить, не любить,
А только мучиться страданьями
И слезы долго лить…
Да, этот слез лить не станет. Порешит, как овечку, любого, ставшего у него на пути. Не завидую я также и тем, кому он будет верить и кого любить. Для таких людей нет ничего святого…
Странно, почему Олег Вихренко пришел к выводу, что мы с ним похожи? По сравнению с этим людоедом, я – невинный интеллигентный мальчик!
Но мне только хотелось так считать. На самом деле, если бы в камере было зеркало, то я увидел бы в нем такую же точно харю, как и у рецидивиста Сергея Мисютина. Во всяком случае, не менее решительную и наглую.
Правда, надеюсь, не столь тупую и жестокую.
Мисютин тем временем сбросил адидасовскую куртку, оставшись в тельняшке и брюках. Топили в «Крестах» на славу. В камере не прохладнее, чем дома на Карповке.
Я до сих пор не вымолвил ни слова, а сокамернику явно не терпелось почесать язык, и он снова принялся приставать ко мне. Рядом больше никого не было.
– Тебя как звать-то?
– Кирилл.
– Киря, Кирюша, славное имя. Воровское!
Если бы он знал, как я не выношу подобного обращения, то не будил бы во мне зверя! Но «зверь» пока что не зарычал, только хмыкнул. А Мисютин продолжил:
– Погоняло?
– Это еще что такое? – Я не спешил выказывать свою осведомленность, продолжая прикидываться лохом. – Кличка, что ли?
– Кличка у собаки, а ты человек. Хотя и маленький, – назидательно произнес Мисютин. – Вот я, например, Барон. Слыхал такого?
– Не-а! Это который Врангель?
– Ну ты, вольтанутый!.. Отныне будешь Тундрой. Тупым, значит, по-нашему…
– По-вашему, это по какому?
– По-блатному! Скажешь, Барон крестил, ежели кто спросит. А сейчас, перелазь бегом к дяде, почеши спинку!
С этого и следовало бы начинать. Я знал, что в последних словах следователя Перфильева таилась не пустая угроза, а, скажем так, предупреждение об опасности, поэтому – даже без всего, что знал сам, даже по официальной легенде, – должен быть готовым к любым неожиданностям.
– Вставай, Тундра, чего разлегся?
В голосе Мисютина-Барона послышалось плохо скрываемое раздражение, и я решил не испытывать далее судьбу. Поднялся с места и спокойно спросил:
– Где чесать-то, господин Барон?
Ни слова не говоря, сокамерник спустил ноги на пол и повернулся ко мне вполоборота. Так же молча я обхватил его шею левой рукой, а правой резко надавил на известное мне место. Мисютин поплыл куда-то вдаль и быстро обмяк. На губах запузырилась пена.
Я забарабанил в двери ногой:
– Человеку плохо!
Если бы «вертухаи» прибежали на несколько мгновений позже, боюсь, Барон бы никогда не вернулся с того света. А так все обошлось, – несколько крепких пощечин и ушат воды, экстренно выплеснутый на голову уголовника, постепенно привели его в чувство.
– Что это с ним? – недоумевали контролеры (через несколько минут в камере их собралось трое – не знаю, положено ли так по их правилам или Барону уделялось особое внимание).
– Не знаю. Наверное, эпилептический припадок, – пожал плечами я.
Мисютина на время выволокли из камеры, оттащили в дежурку и вызвали врача. Вчерашний выпускник мединститута, крепкий парень без особых проблесков врачебной мудрости на русопятой физиономии, полностью подтвердила мой диагноз.
Процедура окончательного приведения в чувство заняла примерно час; затем, как я узнал позже, состоялась беседа Мисютина со Старшим Кумом и только потом врач счел возможным препроводить «эпилептика» на место.
Впоследствии я узнал, что Барону почему-то страшно не хотелось возвращаться в пятнадцатую камеру, но администрация тюрьмы не нашла серьезных оснований для его перевода в другое место. Так что вскоре Мисютин вернулся в мои «объятия».
Несмотря на утверждение моего сокамерника о том, что жить воспоминаниями нелепо, оставшись наедине, я окунулся мыслями
