я хотела…
Мы отправлялись на ферму Минтонов на велосипедах или ходили туда через поля. Это место нравилось нам больше всего. Иногда брали с собой поесть: пирожки, бананы, конфеты. Сидели на сломанных ступеньках на крыльце, словно это был наш дом. Словно мы были сестры, которые жили в доме и устроили на крыльце пикник. Вокруг летали пчелы, мухи, комары, и мы их отгоняли. Мы укрывались в тени, потому что солнце было такое злое и жгучее — белесый жар, льющийся прямо на голову.
— Тебе хотелось бы убежать из дома? — спросила Мэри Лу.
— Я не знаю, — ответила я беспокойно.
Мэри Лу вытерла рот и презрительно сощурилась на меня.
— Я не знаю, — повторила она фальцетом, передразнивая меня.
Сверху за нами кто-то следил, женщина или мужчина, кто-то там стоял, старательно прислушиваясь, а я не могла двигаться, такая медлительная и сонная от жары, точно муха, застрявшая на липком цветке, который собирается захлопнуть ее и проглотить. Мэри Лу смяла кусок вощеной бумаги и бросила его в траву. Она тоже была сонная, медлительная и зевающая. Она сказала:
— Ни хрена, они же меня найдут. Тогда еще хуже.
Я покрылась потом, меня начало знобить. По рукам пошла густая кожа. Я видела нас, сидящих на каменных ступеньках, так, как мы смотрелись бы со второго этажа. Мэри Лу с вытянутыми и раскинутыми ногами, коса через плечо, я сижу, обняв колени руками, моя спина напряженная и прямая, потому что знаю, что за мной следят.
Мэри Лу спросила, понизив голос:
— Ты трогала себя в некоторых местах, Мелисса?
— Нет, — ответила я, делая вид, что не понимаю, о чем это она.
— Ганс хотел это сделать, — сказала Мэри Лу. В эту минуту она была ужасно противная. Потом она захихикала. — Я ему не разрешила, потом он еще кое-что захотел — начал расстегивать брюки и просил, чтобы я его потрогала. И…
Мне нужно было заткнуть ее, ударить по губам. Но она продолжала, а я не произнесла ни слова, пока мы обе не начали хихикать, и я не могла остановиться. Потом я большую часть забыла, даже забыла, почему была так возбуждена, и мое лицо горело, а глаза слезились, когда я смотрела на солнце.
По дороге домой Мэри Лу сказала:
— Некоторые вещи так печальны, что невозможно о них говорить.
Но я притворилась, что не слышу.
Спустя несколько дней я пришла одна. Через скошенное кукурузное поле: стебли сухие и сломанные, метелки выжжены. И этот шуршащий, шепчущий звук ветра, который я слышу теперь, если прислушаюсь. Моя голова болела от возбуждения. Я рассказывала себе истории о том, как мы строим планы побега, как мы предполагаем жить в доме Минтонов. Я подобрала с земли ивовый прут, упавший с дерева, но все еще зеленый и гибкий, и хлестала им все вокруг, словно плеткой. Разговаривала с собой, хохотала, все время думая, не следит ли кто за мной.
Я залезла в дом через слуховое окошко и вытерла руки о джинсы. Волосы мои прилипли к затылку.
У подножия лестницы я позвала: «Кто там?» — голосом, который должен был сказать, что это была игра. Я знала, что никого нет.
Сердце мое бешено стучало и трепыхалось, как птица, пойманная руками. Без Мэри Лу мне было скучно, поэтому я звучно топала, чтобы они там знали, что я была здесь и не боялась. Я пела, свистела. Разговаривала с собой и била вещи ивовым прутом. Громко смеялась, немного сердитая. Почему я сердилась, ну, я не знала, кто-то шептал мне, приглашая наверх, кто-то предупреждал, чтобы я наступала на середину ступеней, а то они сломаются.
Внутри дом был красивый, если смотреть на него правильно, не обращая внимания на запах, стекла под ногами, битую штукатурку, заляпанные обои, свисающие клочьями. Высокие узкие окна, смотрящие на дикую разросшуюся зелень. Я услышала что-то в одной из комнат, но когда заглянула туда, то ничего не увидела, кроме кресла, лежащего на боку. Хулиганы сорвали с него обивку и хотели поджечь. Ткань была грязная, но я угадала, что она когда-то была симпатичная — цветочный рисунок, мелкие желтые цветочки и зеленый плющ. В кресле сиживала женщина, крупная женщина с лукавыми, наблюдательными глазами. Она держала на коленях вязанье, но вязала, не просто уставившись в окошко, а в ожидании, кто бы пришел в гости.
Наверху комнаты были такие душные и жаркие, что у меня появились мурашки на теле, как при лихорадке. Я не боялась! Я хлестнула по стенам ивовым прутом. Высоко в углу в одной из комнат гудели осы вокруг толстого круглого гнезда. В другой комнате я выглянула в окно, чтобы вдохнуть воздуха, и тут же представила, что это мое окно. Я буду здесь жить. Она посоветовала мне прилечь отдохнуть, потому что у меня мог быть разрыв сердца, а я делала вид, что ничего не знала о разрывах сердца, но она знала, что я знала, потому что разве не мой кузен свалился во время сенокоса в прошлом году? Говорили, что его лицо покрылось пятнами и покраснело и что он быстро-быстро дышал, потому что ему не хватало кислорода, а потом он упал. Я смотрела на запущенный яблочный сад, чувствовала запах гниющих яблок, сладкий винный запах, небо было туманное, давящее, низкое и теплое, видимость плохая. Вдали, в полумиле, сквозь плавно качающиеся ветви ив блестела речка Элк, словно подмигивала.
Кто-то сурово приказал мне отойти от окна.
Но я не спешила повиноваться.
В самой большой комнате лежал старый матрас, снятый с ржавых пружин и брошенный на пол. Местами вата из него была вынута, а весь он был в отметинах от сигарет. Ткань была испачкана чем-то вроде ржавчины, и мне не хотелось на него ложиться, но было надо. Однажды я пришла к Мэри Лу после школы и увидела матрас во дворе на солнце. Она сообщила с отвращением, что это был матрас ее младшего брата, он снова описался, и матрас проветривали. «Будто этот запах когда-нибудь выветрится», — ворчала Мэри Лу.
Внутри матраса что-то шевельнулось, черное и блестящее, это был таракан-прусак, но мне не разрешили вскочить. «Представь, что ты должна лечь на этот матрас и заснуть, — было сказано мне. — Представь, что не можешь уйти домой, пока не сделаешь этого». Мои веки были тяжелые, в голове стучала кровь. Надо мной пищал комар, но я была слишком усталая, чтобы прогнать его. «Ложись на матрас, Мелисса, — говорила она мне. — Ты знаешь, что должна быть наказана».
Я встала на
