— Давно хотел тебе кое-что сказать, да все как-то к месту не приходилось.
Господи, что теперь? Что у него на уме? Пора с этим кончать. Уйти и никогда не возвращаться. Отныне — новые главы, иной сюжет. Моя история.
— В Лос-Анджелесе есть один человечек, — начал Торп, — Уэйд Уильямс. Мою книгу он прочел еще школьником, а теперь он у нас знаменитый голливудский продюсер. И хочет снять экранизацию истории Лилы.
Чего-то подобного я и ожидала. В художественной литературе герои имеют обыкновение кардинальным образом преображаться к финалу, однако в жизни люди редко меняются. Что угодно с ними делайте, но в самых существенных своих проявлениях они останутся теми же. Я развернулась, чтобы уйти.
— Погоди. — Торп положил руку мне на плечо. — С тех самых пор как я начал писать, моей голубой мечтой было увидеть одну из моих книг на большом экране.
Я была уже в дверях. В коридоре стоял какой-то странный душок — опять эти ванильные свечки.
— Я уже практически подписал контракт, — крикнул мне в спину Торп, — но тут появилась ты. И я сказал ему «нет».
Я замерла на месте. Медленно повернулась. Мне нужно было видеть его лицо, чтобы понять, врет он или говорит правду.
— Не знаю, насколько это для тебя важно, — добавил Торп. — Мне просто хотелось, чтоб ты знала — фильма не будет. И вообще, я больше не намерен распространяться об этой книге. Куда бы ни пришел, все только о ней и талдычат, — всегда о ней, никогда ни об одной другой. Долго эта книга тешила мое самолюбие. Но теперь я хочу, чтоб ты знала: с ней покончено.
Я прислонилась к дверному косяку. По противоположной стене, изгибаясь, бежала трещина. Она начиналась у потолка и наискосок спускалась к столу. Каждый дом в городе может ими похвастаться. Дом, где я выросла, тоже. После очередного землетрясения мама делала обход, высматривая красноречивые линии на стенах и полах. Девчонкой я была уверена, что однажды дом просто-напросто разломится пополам.
— С чего вдруг? — спросила я Торпа.
— Я не хотел оскорбить твоих чувств этой книгой. Но на мне словно шоры были. Все, что я видел, — это свой шанс, свою возможность вырваться из института и заняться тем, о чем мечтал как безумный. Я до исступления жаждал стать писателем. Ничего другого для меня не существовало… Словом, прими это как извинение. Хотя и запоздалое. Но поверь, Элли, я знаю, как виноват. Прости. Вот, собственно, и все, что я собирался тебе сказать.
— Спасибо.
Он смотрел на меня, будто хотел что-то добавить, но смолчал. Я была благодарна за это молчание.
Он проводил меня вниз. Над камином висела фотография Мункачи, та, о которой он говорил раньше, — темная улица и два человека, сцепившиеся в драке не на жизнь, а на смерть. Жестокая фотография и все же прекрасная, исполненная жизненной силы.
В холле появилось что-то новое — тишина. В тусклом свете заглядывавшего в окно уличного фонаря я увидела, что фонтан пуст, чисто выскоблен. Торп открыл дверь. Я шагнула через порог, a он вдруг взял меня за руку, притянул к себе. Я не сопротивлялась. Позволила обнять себя и на одно мгновение обняла его в ответ.
По дороге домой я снова думала о словах, много лет назад сказанных Торпом на занятиях. В жизни важны не только главные действующие лица и крупные события, но все, всё и вся.
Через тридцать лет буду ли я помнить Хесуса с фермы, Марию из никарагуанского кафе, моего босса Майка? Сейчас, в тридцать восемь, я могу выцарапать из памяти имена лишь трех-четырех из всех своих учителей, и не обязательно лучших из них. Воспитательницу детского сада миссис Смит, например, не забыла исключительно потому, что она жевала с открытым ртом; вредную миссис Джонсон, которая учила нас в третьем классе, — из-за того, что у нее вечно задиралось платье на толстых икрах; «физкультурницу» из седьмого класса — только потому, что она перед всем классом устроила мне выволочку, когда я не отбила элементарной подачи. Помню парней, с которыми спала, но только имена, прочие подробности испарились. Но Торп, Мак-Коннел, Фрэнк Будро, я знаю, в моей памяти останутся навсегда.
Вот бы вернуться в прошлое и спросить Лилу. Действующими лицами в ее короткой истории были наши родители, я и Питер Мак-Коннел. А включила бы она в свой перечень значимых людей Билли Будро? До того, как столкнулась с ним на станции? Вряд ли.
Минуя одну улицу за другой, я все не могла выкинуть из головы Торпа. На протяжении всего разговора меня не оставляло чувство, что он хочет сказать что-то еще. Тогда я отмахнулась от этих мыслей, решила, что знаю: у него на уме опять что-нибудь про меня, про нас с ним. Но сейчас, в машине, мне пришло в голову, что, возможно, это было нечто совсем другое.
«Отвлекающий маневр, — сказал он, — верно?» А перед этим, когда я в первый раз назвала имя Билли Будро, легонько усмехнулся. Неужели ему с самого начала было известно гораздо больше того, что он мне открыл?
А тот первый адрес, который Торп выдал мне у себя в гараже? Безобидный дворник, доживающий последние деньки в скромном домике на Бернал-Хейтс. Торп знал, что это имя никуда не приведет? Потом был Билли Будро, затем Стрэчмен. Это что — он благодарил меня за каждый визит? За то, что я дала ему второй шанс? Расследование проводила я, но направлял меня Торп.
Торпом был, Торпом и остался. И все же, хоть это и нелегко, а следует признать — он серьезно изменился. Как-никак двадцать лет прошло. А я-то полагала, что в жизни люди не меняются, только в книгах. Но вот вам Торп — реальный, живой человек, который оказался способен на нечто такое, чего я от него никак не ожидала. Он удивил меня.
Октябрь, конец сезона дождей. Дириомо, промокший и посвежевший, утопал в орхидеях. После ночного путешествия на тряском автобусе из Манагуа я приехала в городок утром во вторник и остановилась в своей обычной гостинице. Днем я собиралась на плантацию к Хесусу, дегустировать новые образцы. Я привезла подарки его детям: Розе — книжку про птиц с картинками, а Анхелю — краски. Но сначала мне надо было кое-кого повидать.
Переодевшись в сарафан и сандалии, я вышла на улицу. На бейсбольной площадке мальчишки гоняли палками теннисный мячик. И вот я уже стою на знакомом пороге перед знакомым медным звонком. Шаркающие шаги за дверью — и я вижу Марию с желтой ленточкой в длинной седой косе, перекинутой через плечо.
— Милости прошу, — улыбается она.
Внутри тот же запах, что и три месяца назад, когда Питер Мак-Коннел подошел к моему столу и спросил: «Вы меня знаете?» Как и в тот раз, терпко пахнет жареной свининой, крепким кофе и чуть-чуть кукурузной мукой. Только тогда в комнате, освещенной лишь свечами, царил полумрак, а теперь плещущее в окна солнце играет на удивленных фарфоровых лицах кукол Марии.
— Чем сегодня угощаешь?
— Nacatamal, — ответила Мария. — Está listed sola?
— Si, señora, я одна.
Мария горестно покачала головой и приложила руку к сердцу: ей больно видеть, что я по-прежнему одинока. Я села на свое привычное место. Немного погодя она принесла мне кофе и удалилась на кухню. Я вытащила из сумки Лилин дневник.
Я без конца перечитывала его, и всякий раз дневник открывал мне что-то новенькое. На этот раз — несколько слов бисерным почерком в самой середине тетрадки, вдоль пружинки и почти вплотную к ней, — чтобы прочесть, пришлось с силой разломить страницы. Я поднесла дневник к глазам и с трудом разобрала: «Если уравнение не выражает Божьей мысли, оно для меня лишено смысла».
Мария принесла nacatamal. Как всегда — пальчики оближешь! Когда она пришла за пустой тарелкой, я на своем корявом испанском спросила о господине, которого встретила у нее три месяца тому назад.
— Ah, si, señor Peter! — закивала Мария.
— Si. Dónde vive?[65]
Мария сходила на кухню за карандашом и бумагой и нарисовала план.
— Estamos aquí[66], — сказала она, ткнув пальцем в маленький квадратик, рядом с которым красовался человечек в юбочке (я, надо полагать). — Él está aquí[67], — она обвела карандашом другой квадратик, соединенный с первым цепочкой извилистых дорожек.
— Спасибо.
Она засмеялась и махнула на меня рукой: мол, иди уж.
— Señor McConnell, él es muy guapo![68]
— Твоя правда, — согласилась я.
Пробираясь к выходу, я приостановилась у шеренги «венериных мухоловок» на подоконнике. Распахнутые половинки бледно-зеленых листьев, отороченных шипами, напоминали разрезанные надвое диковинные фрукты. Над одним цветком нарезала круги легкомысленная муха. Вот опустилась на шипы, и лист мгновенно захлопнулся. Интересно, а Лила видала когда-нибудь такой «цветочек»? Кажется, в начальной школе у нас в классе была «венерина мухоловка». Или не было? По сей день я до конца не избавилась от привычки, увидев или испытав нечто новое, вспоминать Лилу: а ей довелось изведать это? Порой чудится, что каждое новое ощущение я переживаю дважды: один раз за себя, второй — за Лилу. Впрочем, с годами это чувство возникает все реже и реже. В мире не так уж много нового, и чем старше становишься, тем труднее его отыскать.
