Мишель Ричмонд - Год тумана

Вот правда, вот что я знаю: прохладным июльским утром, держась за руки, мы шли по пляжу Ошен-Бич, Сан-Франциско. Над пляжем и водой лежал плотный белый туман — вездесущая пелена, густая настолько, что видимость ограничивалась лишь несколькими шагами.

Эмма искала морских ежей. Иногда их вымывает на берег десятками — больших и маленьких, блестящих, но сегодня на песке валялись только обломки и девочку ждало разочарование. Этот ребенок во всем требует совершенства: ракушки должны быть целыми, учебники — чистыми, отцовская шевелюра — аккуратно подстриженной, до воротничка.

Я задумалась о волосах Джейка — мягких темных космах, — когда Эмма потянула меня за руку:

— Быстрее.

— Зачем?

— Волны могут их смыть.

Хотя мы до сих пор терпели неудачу, юная натуралистка верила, что впереди ждут целые россыпи великолепных морских ежей.

— Может быть, лучше пойдем в кафе? Я проголодалась.

— А я нет. — И попыталась высвободить руку. Да, отец избаловал дочь, но у меня не повернулся бы язык упрекнуть его. И морскому ежу стало бы понятно: девочка росла без матери, и Джейк пытался возместить эту утрату.

— Пусти. — Эмма необыкновенно сильно отдернула руку.

Я наклонилась, взглянула ей в лицо, но малышка не отвела решительных зеленых глаз. Ребенок и взрослый человек — выше, сильнее, умнее, но в этом поединке воли капризница неизменно побеждала.

— Ты ведь не будешь убегать далеко?

— Не буду. — Эмма улыбнулась — поняла, что добилась своего.

— Найди мне хорошего морского ежа.

— Самого большого. — Она широко раскинула руки и, напевая песенку, услышанную по радио несколько минут назад, поскакала вперед — маленькая шестилетняя тайна, изумительная копия собственного отца.

Рядом с ней меня обуревали одновременно радость и страх — через три месяца я выйду замуж за ее отца, а мы еще не объяснили девочке, что все вместе заживем под одной крышей. Буду готовить ей завтрак и возить в балетную школу, как это делала ее мать. Точнее, как это должна была делать ее мать.

— Ты отлично подходишь Эмме, — твердил Джейк. — И станешь для нее лучшей матерью, чем моя бывшая.

И каждый раз мне думалось: «Как знать? Почему ты так уверен?»

Я наблюдала за Эммой, радостно мчавшейся прочь от меня, — желтое ведерко, синие матерчатые туфельки, черный хвостик, трепетный на ветру, — и гадала: что делать? Как стать матерью для этого человечка — иногда колючего, точно морской еж?

Хорошая композиция, нужно успеть — я поднесла фотоаппарат к глазам, уверенная, что сейчас мой неугомонный ураган превратится в размытое черно-белое пятно размером шесть на шесть дюймов. Непоседа двигалась быстро, слишком быстро, а света, увы, недоставало. Покрутила колесико видоискателя, щелкнула, снова приблизила, и когда сделала последний снимок, девочка уже почти скрылась из виду.

Моя ошибка, моя величайшая оплошность. Внимание, так некстати, привлекло пятно в тумане. Сначала показалось, что это брошенная вещь — возможно, детская сорочка или крошечное одеяльце. Фотоаппарат навела инстинктивно, не думая, просто такова моя работа — я фотограф, запечатлеваю на пленку то, что вижу. Когда подошла ближе, разглядела покрытую пушком голову, выгнутую дугой спину и черные точки на белом мехе. Маленькое тельце занесло песком, а плавники по бокам слабо дергались.

Сама не знаю почему опустилась на колени рядом с детенышем тюленя, потянулась к нему и почти коснулась, когда что-то меня остановило. Влажные черные глаза все это время оставались открыты, но не моргали, колючие усы, похожие на веер, и длинные ресницы (по три над каждым глазом) шевелились от ветра. А потом взору открылась глубокая рана на брюхе, присыпанная песком, и меня затопил внезапный прилив материнского чувства. Сколько времени провела над мертвым детенышем? Полминуты? Минуту? Больше?

Проворный песчаный краб бежал к погибшему тюленю, и память услужливо вытащила из далекого прошлого яркую картинку — этими крошечными созданиями всегда кишел пляж в заливе Шорес во времена моего детства. Сестра Аннабель обычно сажала бедняг в банку и удивленно разглядывала розовые брюшки, в то время как пленники пытались выбраться, упираясь ножками в стекло. Детство, детство… Краб выбросил небольшой фонтанчик песка и исчез; прошло еще секунд десять.

Переехав сюда с яркого и знойного Юга, я со временем полюбила туман за его таинственность, за то, как он приглушает звуки, за то, что внезапно обрывается, а не рассеивается, и опаловая белесость тут же, без явного перехода, резко уступает место синеве. Выходя на свет из тумана, человек будто всплывает на поверхность, а двигаясь в обратном направлении, словно погружается в загадочную, сказочную бездну.

Неподалеку от пляжа по шоссе степенно плыла вереница машин, возглавляемая катафалком. В последний раз довелось присутствовать на мрачной церемонии, когда хоронили одного знакомого, которому не было еще и тридцати; сломал шею, сорвавшись со скалы. В общем, даже не друг; не могу сказать, что хорошо его знала, но за две недели до случившегося мы весело поболтали на вечеринке, оттого и показалось уместным прийти на похороны. На воспоминание об этом ушло еще пять секунд.

Все вокруг затянула прохладная кисейная пелена, сориентироваться и определить расстояние сделалось невозможно. Я побрела прочь от безжизненного звереныша, крепко сжимая в руках фотоаппарат и все представляя, какой замечательный получится снимок: угольно-черная головка Эммы на фоне холодной белизны пляжа.

Не получилось избавиться от мысли о мертвом тюлене и о том, как объяснить это ребенку. Наверное, матери интуитивно чувствуют, как делать те или иные вещи, а мне предстоит испытание, одно из многих; в ту минуту я думала не только о малышке. Быстрее, быстрее. Интересно, девчушка видела тюленя? Хорошо бы, если так — именно сегодня, именно со мной. Пусть бы даже испугалась — более подходящего момента, чтобы осторожно приступить к исполнению обязанностей мачехи, и не найти.

Не знаю, когда именно мне стало понятно — что-то не так. Шла и шла, а Эммы все не было видно. Я даже руки простерла, как будто пыталась раздвинуть туман, хотя вся нелепость этого жеста была очевидна.

— Эмма!

Паника пришла не сразу, я сопротивлялась около минуты. Сначала ощутила нечто вроде головокружения — примерно то же самое испытывала в детстве, когда стояла по колени в теплой воде Мексиканского залива и подставляла лицо жаркому солнцу Алабамы, чувствуя, как волны вымывают песок из-под ног. Ты лишаешься опоры постепенно, а потом как-то враз теряешь равновесие и падаешь в набежавшую волну, набирая полный рот соленой воды и широко распахивая глаза.

— Эмма!

Из прошлого накатило ощущение зыби под ногами, и оставаться на месте сделалось невмоготу; я побежала — сначала вперед, потом назад, по собственным следам. Озорница, наверное, прячется, мелькнула спасительная мысль. В нескольких метрах от мертвого тюленя, сплошь покрытая граффити, пестрела бетонная стена. Мысленно я представляла себе, как Эмма, затаившись в укрытии, хихикает. Картинка получилась настолько четкой и правдоподобной, что я почти поверила, будто так оно и есть. Но каково же было мое разочарование, когда за стеной девочки не оказалось. Страх, жуткий липкий страх угнездился где-то внутри, меня буквально швырнуло на колени и вырвало на песок.

Недалеко от расписанной «бетонки» местополагались общественные уборные. Подбегая к ним, я ощутила приступ ужаса — знала, что поиски ничего не дадут. Пересекла двухполосное скоростное шоссе и заглянула в женский туалет, темный и пустой. Обошла здание кругом и осторожно скользнула в мужской. Окна из тонированного стекла, свет очень тусклый, мрачно, невзрачно. Почти теряя сознание от недобрых предчувствий, порылась в мусорном баке в поисках детской одежды или обуви, потом встала на четвереньки и посмотрела за писсуарами, задерживая дыхание от жуткой вони. Ничего.