Матери своей я не помню. Говорили, что она страдала врожденным пороком сердца и умерла при родах. То есть я убила ее. С сознанием этого я и росла.
Воспитывали меня бабушка с прабабушкой, весьма примечательные особы. Но о них позже.
Мои детство и юность прошли в тихом провинциальном городке, где до любого места легко можно было добраться пешком, где дороги на окраинах были вымощены булыжником, а сонное спокойствие нарушали лишь проезжающие машины да лай собак. В домах за тюлевыми занавесками цвели фуксии и герань, сушился на подоконниках липовый цвет. Весной за заборами распускалась сирень - по ночам ее аромат, перемешанный с лунным светом, лился в окна и сводил с ума скучающих барышень.
Мы жили в маленьком, уютном одноэтажном доме из трех комнат, коридора и веранды. Комнаты отапливались двумя печками, и я любила проводить время, сидя на старом диване у горячей, шершавой побеленной стены, с книгой в руках. В печке трещали дрова, а с веранды, которая служила и кухней, доносились запахи пирожков, блинчиков или вареников. До стряпни обе мои воспитательницы были великие охотницы - пекли, жарили, варили без устали, искусно и с удовольствием. Грех чревоугодия, к счастью, совершенно не испортил фигуру ни им, ни мне.
Дом окружал большой запущенный сад. Он был одинаково хорош во все времена года. Зимой утопал в снегу, осенью в золоте, а весной - в бело-розовом душистом цветении. Летом в его тенистых зарослях пахло одичавшей смородиной и яблоками. В глубине сада стоял почерневший деревянный столик со скамейками, под ним росла глухая крапива.
Хорошо было собирать в траве ранние зеленые яблоки и жевать их за чтением. На все последующие годы вкус яблок связался у меня с романами Диккенса, Теккерея и Вальтера Скотта, коими моя прабабушка заполнила до отказа книжный шкаф. Несколько раз я перечитывала «Женщину в белом» Коллинза и «Джен Эйр» Шарлотты Бронте. Отчего-то женские образы из этих книг казались мне близкими, какой-то романтической таинственностью веяло с пожелтевших от времени страниц.
Книги стояли на полках двумя рядами, и во втором, скрытом от посторонних глаз, попадались довольно старые издания, напечатанные дореволюционным языком с твердыми знаками. Я доставала их, рассматривала и ставила обратно - время их читать еще не пришло.
Телевизор стоял у бабушек в спальне - маленький, черно-белый, я к нему не пристрастилась. Зато книги составляли основной интерес моей жизни. То был период уединения, длительных раздумий, неторопливых разговоров за чаем и любовных мечтаний.
Кто взял на себя право судить, с какого возраста душа человеческая становится способной к любви? Существуют общепринятые мнения. Но это всего лишь убеждения определенных людей, которые могут идти вразрез с жизнью. И тогда приходится втискивать чувства в рамки общепринятых суждений и правил - с болью, с кровью. Потому что любовь - самое свободное, непосредственное и непреодолимое тяготение одного существа к другому: законы ее не писаны. Люди пытаются для всего создать правила, и это, наверное, необходимо. Но любовь разрывает любые путы и цепи, презирает любые кодексы чести, морали и нравственности, нарушает любые клятвы и обеты, ибо ее суть - небесная гармония. А сферы небесные земному неподвластны.
Подавить же в себе божественную искру удается далеко не каждому. Тот, кто на это отважился, обрекает себя на неисчислимые страдания, а последствия такого шага могут быть самыми жестокими и уродливыми. Небесную лошадку земными удилами не взнуздаешь - брыкнет, сбросит да и растопчет нерадивого седока. Или понесет, куда Макар телят не гонял.
Эти выводы не может, разумеется, сделать ребенок - приходят они в пору юности или зрелости, и то не ко всем. Я же, будучи маленькой девочкой, только интуитивно догадывалась, какое бурное и опасное течение меня подхватило. Не понимая, что происходит, я переживала это в себе как некое патологическое отклонение, не в силах признаться в своем чувстве. Я подавляла в себе сердечную привязанность, которая поглотила меня. Казалось, я узнала невыносимую душевную боль раньше, чем боль физическую, телесную.
Была ли это любовь с первого взгляда? Думаю, да. А иногда я склоняюсь к мысли, что любила Его еще до нашей встречи в этом мире. Во всяком случае, первый взгляд, который я бросила на Него, уже был исполнен любви.
Мы редко виделись. То, как называли Его мои воспитательницы, резало мой слух, заставляло меня негодовать и возмущаться. Разумеется, молча. Я надолго убегала в сад - настолько будоражило меня Его присутствие, или пряталась в доме, отказываясь выходить к обеду и ужину.
Зимними вечерами к взрослым приходили гости - пожилая супружеская пара, оба врачи. Он был похож на Чехова: худощавый, в маленьких круглых очках и с бородкой клинышком; она - толстая, с круглым добродушным лицом, с косой, уложенной в узел на затылке. Компания ужинала, отведывала вишневых и смородиновых домашних наливок, яблочного вина, изготовленного моей седовласой прабабкой, а после чая усаживалась играть в карты. За игрой болтали, обсуждали последние новости и сплетни маленького городка, курили.
- Девочка растет необычайно дикая, - глядя на меня, задумчиво говорила толстая жена доктора. - Петя, она здорова?
Петей звали ее супруга, который был нашим семейным врачом - его вызывали всякий раз, как я сваливалась с простудой или желудочным отравлением. Воспитательницы мои сами обращались за медицинской помощью крайне редко: они не столько обладали крепким здоровьем, сколько умели не придавать значения недомоганиям. Пара рюмок водки с перцем, грелка, мятные капли и отдых - вот и весь перечень применяемых ими лекарств. Впрочем, весьма действенный.
- Здорова, - спокойно отвечал Петр Иванович, поглаживая бородку. - Только худа чрезмерно. Давайте ей белого вина для аппетита.
Вино мне давали исправно - высококачественный белый портвейн, который привозил из Москвы Он, Властитель моих дум.
Он был в нашем доме редким, но самым долгожданным гостем. Загодя зная о Его приезде, готовили комнату, выбивали пыль из ковровых дорожек, застилали свежие простыни, а в кухне жарились, парились и запекались разные кушанья.
Я бегала от окна к окну, замирая от тайного и страшного предчувствия - вот, откроется калитка и на крыльцо взойдет Он, стукнет в дверь… Когда же это наконец происходило, я забивалась в самый дальний угол и не смела показаться Ему на глаза.
- Куда ты подевалась? - сердито кричала одна из бабушек. - Иди, встречай!
- Несносная девчонка, - сетовала вторая. - Что с ней делать? Будто сроду людей не видывала!
- Ладно, оставьте ее в покое, - царственным жестом останавливал их Мой Повелитель. - Пусть делает что хочет.
Он едва удостаивал меня своим вниманием - неприступный, величественный.
Воспитательницы мои были старомодны, придерживались строгих правил, любили классическую литературу, музыку, игру в карты и хорошие сигареты. В доме имелись старинное немецкое пианино и гитара, плюшевые альбомы с довоенными фотографиями, множество портретов в тусклых рамках, подсвечников, вазочек, вышитых подушечек, источенных жучком дореволюционных шкафов, набитых всякой всячиной.
В деньгах мы не нуждались, по крайней мере, я не ощущала этого. Мне покупали куклы, нарядную одежду, конфеты, мороженое и прочие детские лакомства, ни в чем не отказывая. На еде тоже не экономили - часто готовили мясные блюда, жарили рыбу, пекли пироги. Принимали гостей, вино текло рекой. Сигареты курили дорогие, пользуясь длинными мундштуками из красного дерева.
Поскольку ни бабушка, ни, тем более, прабабушка нигде не работали, получали скромную пенсию, а сад и огород были запущены, источник подобного изобилия оставался для меня загадкой. Позже, повзрослев, я догадалась, откуда у нас появлялись средства для безбедного существования.
Теперь я испытываю потребность описать моих чудесных воспитательниц, которых я вспоминаю и всегда буду вспоминать с благодарностью и легкой грустью.
Прабабушка - высокая, статная, седая, с высокой прической, с крупными, но правильными чертами лица, тронутого морщинами, с прямой осанкой, одетая в длинное темное платье или юбку с кофтой, - гордилась своей принадлежностью к обедневшей старинной аристократической фамилии. Она говорила низким, хриплым от курения голосом, держалась несколько надменно с чужими и просто, ласково со своими.
Прабабушка дважды выходила замуж, овдовела и доживала свой век с дочерью и правнучкой, то есть со мной.
Бабушка моя училась музыке и вокалу, но… по некоторым обстоятельствам образование пришлось оставить до лучших времен. У нее была в молодости любовная история. Она хранила несколько писем от возлюбленного в палехской шкатулке, на самом дне. Однажды, когда никого не было дома, я достала шкатулку и прочитала письма. Они не произвели на меня никакого впечатления. Разве то, что в них выражено, похоже на мои ощущения? Может быть, то была не любовь, а тоска по несбывшемуся?
