— Эдика… Когда этот Эдик пришел, они тут же на пару отвалили.
— Почему сразу не сказали про Эдика?
— Сразу я не вспомнил. Азер-то подошел, когда я уже в градусе был, — пожал плечами Старостин. — Разве все упомнишь?
— Хорошо, к Эдику мы еще вернемся. А пока поговорим про Андрея. Он питерский?
— Питерский, — подтвердил Старостин и щелкнул зажигалкой, прикуривая. Вдруг он замер и сказал: — Постойте! Постойте, он же ни фига не питерский!
— Приезжий?
— Да, приезжий.
— А откуда?
— Не знаю.
— А откуда в таком разе вам известно, что он не питерский?
— Хм… Видите ли, там вот какая херотень получилась. Андрей собрался прикурить…
Флешбэк
…В общем, Андрей собрался прикурить. Но его зажигалка пшикнула синеньким огоньком и приказала долго жить. Он еще несколько раз чиркнул колесиком, но, кроме искр, ничего не получалось.
— У тебя, Антон, зажигалка есть?
— Нет. Спички устроят?
— Ну, за неимением гербовой… Давай свой артефакт…
Он прикурил, повертел в руках коробок и вдруг сказал:
— Надо же! Родина!
— Почему родина?
— Потому что родился я там и вырос. Полстраны этими самыми спичками снабжали… Э-эх, надо бы съездить, припасть к истокам, да все никак. Вот вроде бы и рядом, а все не собраться.
— Что, давно не были?
— Тыщу лет. Как в восемьдесят седьмом школу закончил, так с тех пор только разок и был — на похоронах матери.
Вот почему и знаю, что он приезжий. А откуда? Здесь, извините, не скажу. Не помню. И вообще: где там эти скобарские спички херачат, лично мне до фонаря…
…Далее в разговоре снова образовался тупик: ни на один из последовавших вопросов, «непризнанный гений» ответить толком не сумел. И вот когда Леонид понял, что более ничего существенного из поэта не вытянет, он закурил, посмотрел на Старостина долгим, скучным взглядом и произнес финально-аккордное. Подавая тем самым сигнал сидящему в коридоре напарнику:
— Зря вы так, Антон Евгеньич, зря… Сняли бы грех с души, разоружились перед партией полностью.
— Что? Перед какой партией?
— Крайне правых судаков, — громыхнул в ответ голос Петрухина.
Вслед за этим Дмитрий решительно шагнул в комнату, пересек ее и наотмашь ударил Старостина по лицу. В руке у него был зажат небольшой черный предмет.
— Ё-ё-ё! — взвизгнул Антон, прикрывая лицо ладонями.
— Руки! Руки убрать! Смотреть мне в глаза!
Петрухин кричал, нависая над поэтом, и хлестал его по лицу неким черным предметом.
Удары были несильные, скользящие, но сыпались часто. Антону было страшно и больно. Или, по крайней мере, ему так казалось. Из разбитой губы слегка сочилась кровь, но Антону казалось, что крови очень много, что все лицо в крови.
— Руки! Смотреть на меня! На меня смотреть, падла!
Кстати сказать, кричал Петрухин очень расчетливо. Так, чтобы психологически воздействовать на Антона, но одновременно не насторожить соседей за стенкой. Словом, он имитировал ярость и при этом оставался спокоен. Он работал.
— Эту?.. Эту записную книжку у тебя, гондон, украли?
Лишь теперь поэт осознал, что предмет, коим его хлестал садист-полицейский, — это его же, Антона, записная книжечка. Старая, пухлая, потертая записная книжка.
— Отвечай, падла, когда тебя спрашивают! ЭТУ книжку у тебя украли?
— Эту, — плаксиво всхлипнул Старостин.
— Урод… она же лежала у тебя на подзеркальнике! Ты за кого нас держишь, сучонок?
— Я, видите ли…
— Ты кому, сука, мозги крутишь?
В новом акте разыгрываемого решальщиками спектакля задача у Дмитрия была простая — запугать, «закошмарить» Антона и тем самым перепроверить то, что тот уже поведал Купцову. Одновременно нельзя было исключать, что «под прессом» Старостин вспомнит что-нибудь еще. Такое порой случается.
— Леонид Николаич! — жалобно позвал Антон.
— Ну что еще? — недовольно отозвался Купцов.
— Леонид Николаич! Я же вам все как на духу…
— Э-э-э-э, голубь мой! Теперь-то веры вам нет. Раз уж солгали про записную книжку, может статься, и про все остальное солгали.
— Да я…
Петрухин снова жахнул Антона записной книжкой по лицу и выкрикнул:
— Руки! Руки под «браслетки» давай!
Старостин обреченно вытянул вперед руки, и Дмитрий зловеще защелкнул на них наручники. М-да… Воистину тяжела судьба гения!..
* * *
Пока Петрухин работал с Антоном своими методами. Купцов тщательно изучил счастливо обретенную записную книжку и выписал из нее несколько телефонов. Затем он позвонил Константину Янчеву, представился сотрудником полиции, договорился с тем о встрече, после чего вернулся в комнату.
Узрев напарника, Петрухин «совсем озверел»: он столь резко поднял Антона с дивана, что у того критически затрещал ворот рубахи.
— Я тебя, падла, сейчас убью!
— Дмитрий, прекрати немедленно!
— Леонид Николаич! — взмолился Старостин, которому Купцов сейчас казался спасителем.
— Отставить, капитан!
Петрухин «неохотно» отпустил свою жертву. Антон плюхнулся на диван, снова жалобно скрипнули пружины.
— Отставить, капитан! — повторил Купцов. — Выйди вон…
Леонид разлучил Старостина с наручниками, угостил сигаретой и прогнал по вербальному кругу в третий раз. С тем же самым результатом, что и в первый.
Теперь окончательно сделалось ясно: «непризнанный гений» рассказал все, что знал, и ничего нового из него вытянуть не удастся.
Ну да, как говорится, и на том спасибо.
А что касается разбитых губ поэта и его же мокрых от страха штанишек…
«Испытывал ли я когда-нибудь угрызения совести? Память моя хранит на этот счет молчание» (Фридрих Ницше).
Для справки.
Первые упоминания о Чудовской спичечной фабрике относятся еще к 1877 году. Именно в тот год шведский предприниматель Лундберг приобрел на захудалой железнодорожной станции Новгородского уезда столярную фабрику и запустил на ней производство спичек. На коих, впрочем, довольно быстро прогорел. После чего фабрика несколько раз переходила из рук в руки, пока наконец не оказалась проданной товариществу на паях «Солнце». В советское время фабрика жгла под вывеской «Пролетарское знамя» и была знаменита по всей стране своей толстенной — не спички, а эдакие нанобревна! — продукцией. Ну а в наши рыночные дни ей вернули прежнее солнечное название. Вот только ныне производимые на фабрике спички постепенно модифицировались из «бревен» в «анорексички». Те, которые всё больше ломаются, но ни фига не зажигают…
Трасса Е-95, 25 июля, пн.
Расстояние от Питера до Чудова — каких-то жалких сто тридцать километров. По относительно неплохой Московской трассе — два с половиной часа езды. Однако из-за традиционных утренних понедельничьих пробок на то, чтобы выбраться из города, у решальщиков ушло без малого полтора часа старт-стоповых мытарств.
Но теперь все урбанистические проблемы остались позади. За бортом «фердинанда» замелькали еще не сжатые нивы и вполне себе одетые рощи, убогие (здесь — в смысле Богом и населением покинутые) деревеньки и коттеджные угодья, коим позавидовал бы сам маркиз де Карабас, выставленные на обочины ведра с гладиолусами, молодой картошкой и недурно уродившейся этим летом черникой.
За рулем микроавтобуса сейчас сидел Петрухин. Вольготно раскинувшийся рядом Купцов с завидной частотой позевывал и прикладывался к термосу с остывшим кофе.
— Нас водила молодость в сабельный поход / нас бросала молодость в город Новгоро́д… — экспромтом выдал Дмитрий, мазнув взглядом указатель. — Слухай, Купчина, а может, нам с тобой плюнуть на все, да и повернуть в сторону Господина Великого Новгорода? Пообзираем древности, накатим в «Детинце» сбитня, в Волхове на городском пляже искупаемся…
— А как же долг службы?
— А кому и чего мы с тобой должны? Неужто этому любителю заложить за воротник, шведскому подданному со столичной фамилией?
— Допустим, Анне Николаевне.
— Ну этой-то мамзеле мы уж точно ничего не должны. И вообще — впредь будет ей наука. Не фиг в первый день знакомства ложиться в постель с первым встречным проходимцем. Да еще и расплачиваться за сексуальные услуги фамильными раритетами.
— Брось, Димон. Ты в очередной раз пытаешься казаться циничным, но тебе это не идет. Это раз.
— А что такое будет «два»?
— А то, что я лично дал слово Анне Николаевне, что мы сделаем все возможное.
— Он, видите ли, лично дал слово за нас двоих. Хорош гусь, — проворчал Петрухин. — Ладно-ладно, не криви рожу-то! Шучу, не видишь, что ли? Слово так слово. Жаль только, что без новгородского сбитня остались… Значит, говоришь, в той кафешке на Садовой тебе ничем помочь не смогли?
