Ознакомительная версия.
Радостный пересвист звонка, бодрое шлепанье босых ног, скрип двери.
– Машка, ну тебя только…здрасьте, а вы к кому? – девушка смотрела снизу вверх, удивленно и чуточку обиженно. В одной руке она сжимала красную пластиковую лопаточку, на которую налипли черные земляные комочки, в другой – пучок зеленого, чуть примятого лука. Полотняные брюки были измазаны, как и синяя футболка с растянутым воротом.
– Прошу простить за беспокойство, но мне нужна Татарищева Антиоха Ивановна.
– Татарищева? – девушка нахмурилась. – Вообще-то Антиоха Ивановна – моя мама, но она не Татарищева…
– Валентина! – долетел строгий окрик из глубин квартиры. – Кто пришел?
– Ма, это к тебе!
Антиоха Ивановна не была точной копией отца, скорее то родственное сходство, которое удалось-таки уловить Вадиму, являлось результатом работы его воображения.
По-старчески смуглая кожа, прежде резковатые черты лица с возрастом лишь обострились, придавая оттенок властности. Аккуратная прическа, строгий наряд… дама была прекрасна в своем возрасте.
А еще терпелива, поскольку выслушала сбивчивый, порой уходивший и вовсе в бессвязный лепет рассказ внимательно. Она ни разу не позволила себе перебить, выразить сомнение в правдивости, лишь уточнила в конце:
– Значит, мой отец еще жив?
– Был жив, но… понимаете, возраст. Когда я уезжал, его самочувствие…
– Что ж… я слишком давно считала его умершим, чтобы переживать снова. Благодарю вас, что сочли нужным потратить время на визит… Валентина! Будь добра, накрой на стол. Надеюсь, вы не откажетесь присутствовать на обеде?
Вадим не отказался.
Спустя полгода сыграли свадьбу. Впоследствии Вадим долго думал о том, что было в письме, которое Антиоха Ивановна, прочтя, сожгла в пепельнице, и случайны ли ее дружелюбие и даже настойчивость приглашений, его собственные визиты, вымученные и ничего не значащие, поначалу подпитываемые чувствами вины и благодарности Ивану Алексеевичу. Но свадьба, казавшаяся теперь предопределенной изначально, принесла ощущение счастья, и, верно, оттого стало слаживаться с карьерой да и жизнью вообще, и Вадим постепенно выбросил недобрые мысли из головы. Единственной вещью, которая упрямо напоминала ему о прошлом, был золотой божок, но избавиться от столь опасного подарка Вадим так и не осмелился…
Вероятно, эта история и закончилась бы, когда б не переезд и случайное соседство, в которое Вадим долго не мог поверить. До той самой минуты, пока сосед, усмехнувшись, не заметил:
– А ты изменился, брат… и работа, говорят, другая. Ну и правильно, кому она, твоя археология, нужна была? Другое дело торговля… хотя сигарет хороших по-прежнему не найти.
Первый снег выпал рано, оттого вызвал не радость и восхищение, а, наоборот, недовольство. Он говорил о скорой зиме и о неминуемой слякоти ближе к обеду, когда сентябрьское солнце растопит тонкую пелену. Люди торопились, закрываясь от снега разноцветными зонтами, перепрыгивая через лужи и пытаясь удержать равновесие на скользких дорожках.
Мне же в нежданной белой круговерти виделся добрый знак. Снег скроет следы и шрамы, как на земле, так и на душе. В белоноворожденном мире не останется места печали.
Звонок в дверь резанул по ушам. Странно, я никого не жду и никого не хочу видеть.
На пороге стоял Яков. На воротнике и плечах его мешковатого плаща возвышались снежные горбики, в волосах блестела вода, а из целлофанового кулька выглядывали розовые солнышки гербер.
– На, – сказал он и сунул букет в руки. – И вообще, могла бы поставить в известность, что переезжаешь. Я, между прочим, еле тебя нашел.
– Зачем?
Мне никогда не дарили цветы, чтобы не на Восьмое марта и день рождения, а вот так, без повода.
– Ленчик… – Яков не дожидаясь приглашения, вошел. Огляделся и, присвистнув, заявил: – Да, Дуся, давненько ты тут не была… ничего, хороший ремонт все поправит. А вообще давай чайник поставь, а то замерз как собака. Ты видела, чтоб в сентябре и снег?
– Не видела, – я сжимала в руках хрустящую упаковку, не понимая, как вести себя дальше. Что сказать? Что рада его видеть? Или что безумно рада его видеть? Или чтобы убирался к чертовой матери и не дурил мне голову? Поэтому ухватилась за оборванную часть фразы:
– Что там Ленчик сделал?
– Ничего. Этот паразит, представь себе, решил, что у меня зверски испортился характер, и именно потому, что я в тебя влюбился. Но это же ерунда, правда?
– Сущая ерунда, – охотно согласилась я.
– Вот и я ему тоже. А он заявил, что тогда сам тебя на свидание пригласит. Обормот. А вообще я хотел посмотреть, как ты… новостями вот поделиться. Дай сюда, – он забрал букет и ловко освободил цветы от целлофана. – Ваза где?
– Не знаю, где-то там, наверное.
Яков, глянув на груду коробок разной величины (издержки переезда), только хмыкнул. Спустя минуту цветы стояли в старой эмалированной кастрюле, еще через две минуты на плите появился чайник, на столе чашки, разделочная доска, хлеб и масло.
– Слушай, а почему ты Пта Громову вернула? – Яков соскабливал с белого брикетика масла ломкие кусочки и старательно пытался размазать их по хлебу. – Дарственная имелась, ничего бы он тебе не сделал, все юридически точно и верно…
– Верно, но неправильно.
Бабушка отдала Пта, чтобы отвадить Громовых от нашей семьи. Бабушка знала, что делала, так мне ли менять решение? И тем более – детские впечатления оказались отличны от взрослых, Толстый Пта больше не казался ни живым, ни понимающим – обыкновенный он. А теперь еще смотреть и историю эту вспоминать.
– Дело твое, – ответил Яков. – Кстати, Аким просил передать, что сожалеет. Ему эта затея с самого начала не нравилась.
– Тогда зачем участвовал? – На Акима я была особенно зла. Не имел он права помогать в таком, и даже факт, что именно Аким посоветовал обратиться за помощью к Якову, не искупал его вины.
– Полагаю, имеем дело с шантажом, другого объяснения не вижу… Аким и в затее поучаствовал, и в финале оказался чист и честен, желание клиента исполнил, мне… лично мне помощи не оказывал, все условия соблюдены.
Яков нехорошо усмехнулся и, потянувшись, пробормотал:
– Дурацкое у нас свидание получается.
– Какое уж есть…
Топочка совершенно не умела носить такие наряды и потому сама себе казалась разряженной куклой. Платье из синей тафты натирало под мышками и норовило перевернуться, загибаясь на талии уродливыми складками. Белый мех Аллиного палантина – слишком большого для Топы – резко и раздражающе вонял духами, а туфли натирали ноги. Но Топочка терпела и даже искренне пыталась радоваться.
– Белый цвет, символ невинности, несколько цинично, ты не находишь? – поинтересовалась Алла, поправляя очки. Вот она в костюме бордового шелка выглядела стильно и серьезно. И туфли на низком каблуке. – Ильве и невинность…
– Ну, не знаю, – Топе не хотелось огорчать Аллу, как не хотелось говорить плохо про Ильве. В подвенечном наряде та казалась удивительно воздушной и молодой. И улыбалась счастливо, а жених, хоть и похож на Игоря, совсем-совсем другой. Топа мысленно вздохнула и попыталась прогнать недостойное чувство зависти.
– А ты не изменилась, – фыркнула Алла.
Неправда. Изменилась. Тогда, когда очнулась в больнице и поняла, что не сумеет дальше жить, как прежде. Тогда, когда давала показания против Миши, сначала следователю, потом на суде. Когда с радостью выслушала приговор – три года – и решила, что за это время у нее есть возможность измениться еще сильнее.
Больше она не позволит себя обижать.
– Слышала? Лизхен все же разводится, нашла себе новую жертву, побогаче – Алла следила за Ильве сквозь бокал с шампанским. На лице ее было выражение задумчивости и печали.
– А Витя?
– Что Витя? Витя теперь сам по себе. Точнее, при Дусе, она его опекает, добрая женщина. А Яков злится.
– О чем сплетничаем? – Ленчик ввинтился между Топочкой и Аллой, протянул по бокалу шампанского и, приложив руки к сердцу, провозгласил: – В сей радостный день я жажду лицезреть улыбки и радость, ибо сказано, что умение радоваться за ближних своих продлевает не только жизнь, но и молодость…
Домой Топа возвращалась в смятенном настроении, конечно, она радовалась и за Ильве, и за Аллу, у которой получилось решить все проблемы, и за Витю – Дуся обязательно поможет ему с работой, когда он доучится, – и за саму Дусю с Яковом. Но к радости примешивалась непонятная самой Топочке тоска. Плакать отчего-то хотелось.
– А я вас знаю! – сказал вдруг таксист, оборачиваясь. – Я вас подвозил как-то, у вас еще собачка была, ма-а-аленькая такая. А что вы плачете? Случилось что-то? Обидел кто?
Ознакомительная версия.
