Поздоровались. Люша поблагодарила за молоко. Раиса держала аж девять коз, которых дядя Вова хотел пустить в расход чуть не каждый год, но рождались новые козлята, и стадо не только не уменьшалось, а, наоборот, росло.
– Что это у тебя «масандра» вроде накренилась? – дядя Вова критически уставился на навесной балкон на втором этаже. Шатовы прыснули в предвкушении новых «сентенций» местного Эзопа тире Цицерона. Когда дядя Вова бывал в хорошем настроении и вещал, его можно было на диктофон записывать, чтобы тонизировать и украшать невообразимыми доселе оттенками смыслов скучные зимние вечера.
Получив тычок от жены, сосед вздохнул, философски заметив:
– Все в мире хиреет и скукоежливается.
– Да ты перестанешь выражаться, гад старый? – новый тычок от Раисы. Она, будто обидевшись, махнула рукой и направилась к калитке:
– Я пошла. У меня вон курам дать надо, и ты давай работай, Стократ сивый. – Тетя Рая тоже была не прочь порой блеснуть образованностью.
– Ну, какие указания? – дядька решительно приступил к делу.
– Копать, второй парник подделать. А завтра вон хозяйки вообще не будет. Выходной тебе вырисовывается, – Саша достал сигареты из кармана и протянул дядьке, который традиционно отказался, достав свой «Беломор».
– А куда ты все носишься? – поинтересовался он у Люши.
– Она вон молитвенницей стала. В монастырь, что ни день, ездит. Я не против, конечно. Сам к Преподобному Сергию в Лавру ежегодно езжу. – Саша присел на крылечко, и у его ног тут же завертелась рыжая алабайка Булка, отпущенная перед обедом из вольера. Шатова она обожала, Люшу терпела, Котьку недолюбливала, соседей терпеть не могла, но позволяла, скрепя сердце, себя кормить в отсутствие хозяев.
Дядя Вова настороженно косился на грозную собачищу, которая в улыбке, адресованной хозяину, скалила устрашающие клыки.
– У меня обязательства перед Светкой. И вообще я после происшествия с Сашкой всерьез помолиться хочу. Ну хоть попробовать, – сказала Люша, все больше обращаясь к мужу.
– У меня сестра сводная, помню, тоже все в церковь ходила. Все молилась, – завел вдруг хитро сосед. – Ну, ты видел ее, Сань, Гранька. Ну, криворотая. Хотя у нас все семейство Перцевых такое с искривлением. У каждого, правда, свое. У нас вот с сестрой рты, у матери с Анфиской носы. Да… У деда с батей глаза. Только моя Райка не слишком кривится! Ну, если в области рта тоже чуток. А уж племяш Толик вообще умом искривленный с детства. Вон он и сейчас в одних носках у гаражей сидит. На корточках, ясное дело. Иногда, правда, встает, регулирует движение, когда машину видит. Прирожденный гаишник, чего уж там.
Сашка утробно ржал, ему антифоном вторила Люша: она смеялась всегда громко, с прихлебыванием, откинув голову. Хозяева смехом испугали Булку, и она решила отправиться в вольер подобру-поздорову.
– Так это ж разные семейства, дядь Вов, – всхлипнул Шатов, глядя на серьезного, даже какого-то грустного дядьку, созерцавшего с врачебным интересом приступ веселья соседушек.
– А много ты в генетике понимаешь, актерыч! Все родственники становятся похожи. Вот вы с Юлькой даже ржете одинаково, а когда Юлька только появилась у нас, она не так смеялась, а вот эдак – хи-хи-хи. – Дядя Вова прижал лапищу к кривому рту, изобразил стеснение.
Юлька рухнула на крыльцо и повалилась на колени мужа. Посмотрев на нее критически, дядя Вова еще более серьезно продолжил:
– А сеструха-то, тебе говорю, спятила совсем. Да-а-а-а… Помнишь, Сань?
Сашка утирал глаза и крутил башкой, мол, не помню ни Граньку, ни то, как спятила.
– А очень даже просто! Шибко много каялась, – дядя Вова импульсивно закивал, а руки сложил просительно, ковшиком. – Прям как начнет биться головой, так все статуетки «дреньзенского» фарфора со шкафов падают. Ее муж Шмулька, на что «булгахтер» прыткий, а не успевал ловить. Да. Беда… Да вы до смерти уржётесь! – Оратор выдержал паузу, пережидая истерику слушателей, и назидательно продолжил: – Я те говорю, Юль, кому вот каяться в пользу. Вот как моей Райке было бы. Если бы она вздумала в церковь ходить. А кому, слишком душу щиплет. У совестливых очень с душой все тонко – просто на соплях она у них, душа-то. Лишний раз всплакнешь или бухнешься головой – и все! – устройство переклинит. Вот. Как у моей сеструхи. Она вообще добрая была. Жалко. И ты вся на нерве живешь, как на проводе оголенном…
И без всякого перехода, уже бодрым тоном изрек:
– Пока я тут с вами лясы точу, уже сотку перелопатил бы, сама же мне штраф выставишь, – бросил оратор упрек в сторону хозяйки огорода.
– Да ну вас, дядь Вов. Идите, пашите. Сейчас Сашка края ровнять придет.
И Люша, отдуваясь, ушла в дом приводить себя в порядок. У нее в последние годы с соседом сложились деловые отношения работодателя-работника.
– Ты ее много шастать не отпускай. Не семейное это дело, – цыкнул дядька на Сашу.
– Да она на похороны. На полдня. И потом – там старец какой-то будет. Нужно поговорить ей с ним. В принципе, меня тоже с собой зовет. Вот думаю еще.
– А, ну если вместе. – Дядя Вова затушил беломорину об подошву и зажал в кулаке – мусорить тут не дозволялось. – А вот я тебе заместо того старца скажу: ты жену терпи, а она пусть тебя терпит, вот и вся премудрость. Терпеть! Вот тебе и весь закон жизни.
К вечеру Шатовы, очередной раз нарушив «дядькин закон», поссорились. Саша не хотел ехать в монастырь. Не ладилась работа на огороде, мотоблок клинило, он пыхтел-пыхтел, да намертво заглох. Люша, отправив с излишками рассады Полину на рынок, успела переделать кучу неотложных дел. И зелень посеяла в парнике, и опрыснула кусты-деревья от болезней и вредителей, и рассаду перцев и баклажанов распикировала – словом, деятельный «энерджайзер» перевыполнил план и с полным правом мог рассчитывать на духовную поездку. Сашка же артачился и подозрительно упорствовал.
– Вы напиться, что ль, хотите? – привычно рубанула ручонкой перед носом мужа Люша. – Эвон как удобно! Жена за ворота, а вы с дядькой пристроитесь. Только тебе послезавтра на работу, если память мне не изменяет, а я вообще могу остаться в монастыре. Отдохнем хоть друг от друга!
– Люш, ну что ты несешь околесицу? Дела нужно доделать? Или как, на неделю землю бросить? Потом дубляжи на студии навалятся. Ну, сажай в кочки картошку, давай…
– Один день погоды не сделает, а твое упорство подозрительно. Нет! – Люша плюхнулась в кресло и замотала головой, как заведенная. – Я не могу находиться в этом бесконечном напряжении: отслеживать, предотвращать, перехватывать. Все! Нет больше сил моих.
Нужно заметить, что подобные выводы она, в разной форме, делала ежемесячно. Видимо, это превратилось в их семье в своего рода профилактику «правонарушений» Сашиного алкоголизма. Впрочем, муж отдавал жене должное – она была превосходным тормозом его греховной страсти. Но тут он взъерепенился:
– Если ты так печешься о здоровье мужа, которого вообще чуть не угробили по твоей вине и по вине этого монастыря, то ни за что не оставила бы меня сейчас.
– Я и прошу побыть со мной, поехать в Голодню.
– Да на кой мне твои блаженные тетки? Рыдания, вопли, Светка в соплях, которую мы и так день-деньской успокаиваем. Старцев-провидцев каких-то придумали. Ну что за ересь, Люш? – Саша плюхнулся на диван прямо в рабочей куртке и штанах. Люша покосилась на это безобразие, но промолчала. – Как хочешь, – сказал муж, закидывая ногу на ногу, – я остаюсь тут пахать, а ты можешь заниматься мазохизмом. Только в этот раз, смотри, чтоб на ТЕБЯ не напали. Это у них там практика такая – людей убивать и калечить. Если ты не помнишь.
Люша решительно поднялась: туча тучей, глаза мечут молнии, кудряшки вздыблены, как змеи у Горгоны. Она молча покинула комнату. Муж, выдержав паузу, крикнул, услышав шебуршение за стеной, в спальне:
– Какие решения принимаем?
– Я уже собираюсь, а тебе счастливо оставаться.
Сашка матюгнулся, встал с дивана, пошел на крыльцо курить: ну никакого сладу не было с упрямой бабой.
Глядя на коротко стриженную и выкрашенную под апельсин женщину, неумело вставлявшую в глаза линзы, стоя перед зеркалом в ванной – морщась, чертыхаясь, роняя что-то невидимое в раковину и долго это что-то там отыскивая, невозможно было узнать роковую блондинку Ариадну Врежко, которая намеревалась превратить карие глаза в голубые.
Ночью Арина, решившись спасаться по сценарию, разработанному загодя ее сообщником Репьевым, вызвала свою парикмахершу в особняк, посулив тройной тариф: требовалась сложная, но не терпящая отлагательств работа. Взглянув на фотографию стриженной ежиком рыжеволосой девахи, в которую хотела немедленно превратиться Ариадна Павловна, Катя закусила в недоумении губу. Для такой прически требовались жесткие густые волосы. У ее щедрой, но «противной до ужаса» клиентки волосы были жидковатые и тонкие. Арина их, конечно, всячески взбивала, начесывала, да и стригла Катя особым образом – буйная копна вокруг головы, поднятый затылок, создающий ощущение максимального объема, неровные, филированные пряди, спадающие на спину.
