Ознакомительная версия.
— Я русский дворянин, сударь, — ответил граф со спокойным достоинством, — и не позволю вам, сударь…
— Прощеньица просим! — перебил его купец с шутовским поклоном. — Мы люди не гордые. Можем с вашим сиятельством и развестись. Возвращайтесь к своей мамзели, но только с квартиры ей придется съехать, потому, как своими кровными денежками я за ваш сиятельный блуд платить не намерен. И дом на Неглинной придется освободить-с.
— Позвольте, но это мой дом… — произнес граф еле слышно.
— Был ваш-с. А теперь записан на имя вашей супруги, и вам это отлично известно. А коли ты думаешь, что проживешь на жалованье, то учти, ты должен мне четыреста тысяч ассигнациями. Вот так-с, — купец развел руками, — что делать, ваше сиятельство, я человек коммерческий, обязан все заранее просчитывать.
— Да почему же четыреста? — возмутился граф. — Долгов батюшкиных было всего на триста двадцать!
— Так восемьдесят ты успел потратить на себя, на заграницу, на артисток, мамзелей и прочее баловство-с.
— Но позвольте, за границу мы ездили вместе с Ириной! — возмутился граф, сгорая от стыда и отвращения, больше к самому себе, чем к купцу.
— Идея была твоя. А Ирина домоседка, вся в меня. Да и не понравилось ей там. В Италии жарко, в Англии холодно, в Париже пыльно, и везде кокотки.
— Однако… — выдохнул граф и стал лихорадочно подсчитывать в уме, сколько же он на самом деле прожил денег за эти годы, но задача оказалась непосильной.
— Сейчас можешь идти. Думай до утра, — сказал Тихон Тихонович.
Граф молча подошел к двери и уже открыл ее, чтобы поскорее выйти вон из этого роскошного купеческого кабинета, но тесть остановил его:
— Погоди. Прикрой-ка дверку. Граф послушался, вернулся к столу. — Если ты надеешься продать брошку с алмазом и поправить этим свои дела, то зря, — прошептал Тихон Тихонович, склонившись к его уху, — я желаю, чтобы эта вещь досталась моим внукам. Не бойся, Ирина не знает, никто, кроме меня, не знает о брошке в форме цветка орхидеи. Вещь хорошая, стоит дорого, я не трону, пусть себе лежит, где лежала, спрятать советую получше, однако продать не позволю. Такие вещи должны оставаться в семье. Все, Миша, иди и хорошо подумай, кто ты граф, честный семьянин, либо нумерованный арестант в долговой тюрьме. Третьего-то не дано, ваше сиятельство. — Он сочувственно подмигнул, нацепил пенсне на мясистый нос и углубился в чтение бумаг.
Ночью граф стрелялся, но пистолет дал осечку. Утром он подал в отставку, а через неделю переехал к жене в Болякино.
Артем Бутейко действительно успел наговорить много гадостей за свою короткую жизнь. Илья Никитич прослушивал кассеты с интервью и поражался бестактности вопросов, а главное, не понимал, кому все это интересно.
— Значит, первый в жизни оргазм ты испытал в детском саду? — звучал на пленке высокий монотонный голос Бутейко.
— Да. Нянька мыла пол, был тихий час, она наклонилась, я видел прямо перед собой огромный женский зад, туго обтянутый тонким халатом, — звучал в ответ голос известного эстрадного певца.
— Как ты можешь описать свои физиологические ощущения?
— Это был кайф! — стало слышно, как несколько человек засмеялись, то есть они беседовали вовсе не наедине. Певец отвечал охотно, вопросы его не смущали, ему нравилось рассказывать о самом себе что угодно. — Во мне все раскрывалось навстречу этому шикарному упругому заду, как раскрывается бутон розы.
— Очень романтично! Между прочим, это больше похоже на ощущение женщины, — глубокомысленно заметил Бутейко, — кстати, как ты относишься к однополой любви?
— Положительно. Но сам я, к сожалению, люблю только женщин.
— Почему к сожалению?
— Потому, что я считаю, человек должен все испытать в этой жизни.
В комнату заглянула мама.
— Илюша, иди кушать!
— Да, мамочка, сейчас, — кивнул Илья Никитич, продолжая слушать кассету.
— Твой первый половой акт оказал на тебя существенное влияние как на личность? — громко звучал голос Бутейко из магнитофона.
— Да, потому что у меня ничего не получилось. Я так волновался, что кончил, не успев снять штаны. Мне было двенадцать, а ей двадцать три. Она работала пионервожатой в лагере, — ответил певец. Илья Никитич выключил магнитофон.
— Илюша, если у тебя опять маньяк, то ты сначала поешь, а потом прослушивай запись допроса, — сердито сказала мама, — иначе у тебя испортится аппетит. Я пожарила куриные котлетки, иди мой руки.
Лидии Николаевне было семьдесят три года. Всю жизнь она проработала искусствоведом в Пушкинском музее, занималась русским портретом конца девятнадцатого, начала двадцатого века. Уже пять лет она была на пенсии, но не вылезала из запасников музея, занималась научными исследованиями, работала с аспирантами-искусствоведами, писала очередную книгу. Кроме того, к ней постоянно обращались за консультациями коллекционеры, новые русские, которые вкладывали деньги в произведения искусства, а также сыщики с Петровки, таможенники, словом, все, кому требовалось мнение специалиста по портретной живописи. При этом она любила пожаловаться на слабое здоровье, и на вопрос «как вы себя чувствуете», отвечала: «Ох, не спрашивайте. Ужасно. Вчера еле доковыляла до Консерватории, там Кисин исполнял Скрябина, пришлось идти. А куда денешься? Нельзя же такое пропустить!»
— Так что, Илюша, у тебя опять сексуальный маньяк? — поинтересовалась Лидия Николаевна, когда Илья Никитич сел за стол.
— Нет. У меня на этот раз убийство журналиста.
— А, ну тогда понятно, почему там звучали такие медицинские откровения. Теперь модно вываливать на публику самые интимные подробности. Тебе сколько котлет положить?
— Три. Они маленькие.
— Скажи, пожалуйста, журналист газетный или телевизионный?
— Универсальный. Мама, давай сначала поедим, — улыбнулся он, накладывая себе в тарелку квашеную капусту, — ты же сама говорила, что от этого может испортиться аппетит.
— Ах, универсальный? Как его фамилия?
— Артем Бутейко.
— Первый раз слышу. И что, многим были интересны его материалы?
— Ну, как тебе сказать? Если печатали, значит, кто-то читал. А в последнее время у него была своя еженедельная ночная программа на телевидении.
— Там он тоже обсуждал такие интимные вещи?
— Мамочка, ну почему тебя это так заинтересовало? — Илья Никитич не спеша, с удовольствием прожевал кусок котлеты.
— Ты же почти не читаешь газет, не смотришь телевизор.
— Ну как же? Я смотрю. По каналу «Культура» иногда показывают неплохие передачи. Но дело не в этом. Мне кажется, в таком обостренном интересе к интимной стороне жизни есть очевидная психическая патология. Судя по тем нескольким фразам, которые я слышала, твой журналист был тяжело больным человеком. А больной человек мог поступить неосторожно и спровоцировать кого-то даже на убийство. Он ведь имел дело с известными, влиятельными людьми.
— Да, конечно, — рассеянно кивнул Илья Никитич, — котлеты замечательные. Скажи, пожалуйста, где у нас перец?
— Не надо тебе перца, Илюша. От острого у тебя изжога. Так вот, я думаю, этого твоего журналиста могли убить, или, как теперь говорят, «заказать», за то, что он слишком глубоко влез в чью-то интимную жизнь. Ты со мной не согласен?
— Мама, те люди, которым он задавал свои бестактные вопросы, вольны были отказаться от разговора с ним.
— Тем более! Человеку свойственно намного тяжелей переживать собственную глупость, чем чужую бестактность и даже чужую жестокость.
— Ну, это ты, мамочка, преувеличиваешь, — хмыкнул Илья Никитич, встал и полез в буфет.
— Илюша, если ты ищешь перец, то я его выкинула. И вообще, сядь, не перебивай меня, пожалуйста. Я ничуть не преувеличиваю. Вспомни дело о маньяке-кинорежиссере, которое ты вел четыре года назад. Вспомни Вареньку Богданову, девочку, которая помогла следствию, выступила на суде, а потом пыталась покончить с собой. — Лидия Николаевна тяжело вздохнула. — Мы ведь вместе навещали ее в больнице. Она сказала, что самым тяжелым для нее было не насилие, не гадость, которую ей пришлось пережить. Больше всего ее мучило то, что она сама, добровольно, пошла вместе с маньяком, согласилась войти в квартиру и даже раздеться. Ей ужасно хотелось сниматься в кино. И этого она не могла себе простить, поэтому кинулась в Москву-реку. Ей было стыдно. А стыд, Илюша, одно из самых сильных человеческих чувств.
— Не вижу связи, — пробормотал Илья Никитич и отправил в рот последний кусок котлеты, — при чем здесь убитый журналист?
— Странно, — Лидия Николаевна пожала плечами, — обычно ты сразу понимаешь, что я имею в виду. Связь, Илюша, очень простая. Кто-то из влиятельных известных людей мог не простить самому себе, что позволил твоему журналисту втянуть себя в непристойный разговор. Но в отличие от девочки Вареньки, он не пытался покончить с собой, а прикончил журналиста, потому что журналист стал для него живым напоминанием о стыдном, глупом поступке. Илюша, ты так и не попробовал капусту, она, между прочим, отличная на этот раз. Не слишком кислая, но и не сладкая.
Ознакомительная версия.
