Сорок
Новое кафе приткнулось на Двадцать первой улице между лавкой букиниста и модным бутиком. В три часа, когда я туда приехала, вся округа готовилась к процессии Día de los Muertos — Дня поминовения усопших. Свернув за угол, в конце квартала я увидела Генри на стремянке перед кафе. А подъехав ближе, заметила у него в руке кисть — он подправлял вывеску.
— Отличное название, — сказала я.
— Нравится?
— «В тенечке», — прочла я. — Замечательно.
— Я бы тебя расцеловал, только я весь в краске и в пыли.
— Все готово к открытию?
— Почти. Есть время на чашечку кофе?
— Всегда!
Внутри Генри продемонстрировал сверкающую хромом кофеварку эспрессо и старинную жаровню. По стенам висели забранные в рамки фотографии фермеров-поставщиков кофейных зерен для его кафе.
— Все отреставрировано или сделано из б/у материалов, — с гордостью сообщил Генри. — Вот это настоящие светильники из кинотеатра «Корона». Барная стойка и столы — из секвойи, оставшейся от старого дома на Сансет, который снесли в прошлом году. Стулья из Монетного двора.
— Красота. — Я вытащила из сумки бумажный пакетик. — А я тебе кое-что принесла. Новый купаж Хесуса.
Генри открыл пакетик и потянул носом:
— М-м-м, шоколад и жареный фундук.
— Ты попробуй сначала. Кайенский перец и лимон. Плюс восхитительная нотка бурбонской ванили! По-моему, он должен стать визитной карточкой твоего кафе.
Генри обошел стойку и засыпал зерна в кофемолку. Пока она шумела, можно было расслабиться. После того незаконченного разговора в дегустационном зале нашей компании мы с Генри виделись считанные разы, и всегда вокруг были люди.
— Не знаю, говорил ли тебе Майк, — начал Генри, — но я попросил, чтобы моими делами занималась ты. И никто другой.
Я кивнула.
— Как съездила в Никарагуа?
— Очень хорошо. Я бы позвала тебя с собой, но…
Генри стоял засунув руки в карманы. Казался усталым. Он улыбнулся — в уголках глаз стали заметны «гусиные лапки». А когда мы познакомились, он выглядел таким молодым. Да он и был молодым, напомнила я себе, и ты, кстати, тоже.
— Смешно, — заговорил он, — когда Майк предложил поехать с тобой, я так живо представил себе, как все это будет… Снова вместе, едим в игрушечных ресторанчиках, бежим под дождем в наш отель. Как раньше. И все ждал, когда же ты дашь знак. Каждый раз, когда видел тебя в конторе, надеялся: сегодня ты передумаешь. Или хотя бы позволишь пригласить себя на примирительный ужин.
Я помолчала.
— Мне там надо было кое с кем повидаться.
— Знаю, слышал. Удивительное дело.
В дверь ворвались звуки музыки, и мимо прошествовала группа стариков с трубами.
— Мы ведь так и не поговорили о том, что произошло в Гватемале, — заметил Генри.
— Все нормально, Генри. Это было так давно.
— Ну, не так уж и давно.
Он засыпал кофе в кофейный пресс, залил кипяток.
— Совсем забыла про это твое пристрастие. По-прежнему беззаветно предан «французскому прессу»?
— Единственный цивилизованный способ.
Генри ждал, пока заварится кофе, а я смотрела на улицу. Потом он принес на стол две фарфоровые чашки — голубую и желтую.
— Миленькие.
— С распродажи. Я подумал, пусть вся посуда будет разномастной.
Мимо прогрохотал автобус, люстра над столом задребезжала. Генри разлил кофе по чашкам и сел.
— А в Гватемале я, наверное, просто струсил. Не хотелось больше ругаться. Мы с тобой вечно грызлись.
— Знаю. Прости.
Снаружи раздались громкие хлопки, затем крики и смех. Я оглянулась — несколько девчонок скакали по улице и на бегу запускали петарды. Все в одинаковых черных платьях, с ярко-красной помадой на губах и с одинаковыми конскими хвостиками. Вдруг одна из них, словно почувствовав мой взгляд, обернулась, встретилась со мной глазами и притормозила. Я махнула ей, она помахала в ответ.
Генри отхлебнул кофе.
— Ты какая-то другая.
— В чем другая?
— Раньше ты была такой нервной, суетливой, вечно озиралась.
— А теперь?
— Ну, не знаю. Угомонилась, что ли.
— Вот и об этом я совсем забыла.
— О чем?
— О том, что ты всегда видел меня насквозь. Мне от этого становилось не по себе. Слишком хорошо ты меня знал.
— А это плохо? — поинтересовался Генри.
— Тогда мне казалось, что плохо.
Мы молча наблюдали, как полицейские огораживают улицу для шествия.
— Помнишь?
— Конечно.
Он имел в виду День поминовения усопших несколько лет назад, когда мы с ним принимали участие в шествии. Его идея.
— Тебя очень шел костюмчик скелета, — заметил Генри.
— Правда? — засмеялась я.
До сих пор помню, как у меня стянуло всю кожу от белой замазки на физиономии. В кармане я несла фотокарточку Лилы, ту, что я сделала «мыльницей» в конюшне, вскоре после покупки Дороти. Я забыла выключить вспышку, и на карточке видно, как Дороти в страхе отпрянула. А Лила подалась вперед и крепко держится за сбрую, ни капельки не испугалась. Наоборот, ей ужасно весело.
— Помнишь ту карточку? — спросила я.
— Конечно. Ты еще положила ее на алтарь, а когда мы уходили, забрала назад.
— Ты видел?
Генри кивнул.
— А почему ничего не сказал?
— Подумал, что у тебя на то есть свои причины.
— Я положила карточку, а потом передумала. Не хотела расставаться с Лилой, даже с ее карточкой.
В открытую дверь потянуло свежестью. Вечерело.
— Ты права. — Генри причмокнул. — Этот кофе должен стать моим фирменным знаком. Потрясающе!
Я взяла его за руку. От неожиданности он вздрогнул. Необыкновенные у него глаза — поразительно голубые, удивительно красивые. Первое, на что я обратила внимание, когда мы познакомились. Должно быть, все первым делом замечают его глаза. А как иначе? При определенном освещении они такие светлые, почти прозрачные. Диковинное сочетание родительских хромосом и в результате — самая примечательная особенность его внешности. Всю жизнь я слепо верила мисс Вуд, нашей школьной биологичке, которая утверждала, что однажды человечество лишится голубых глаз, отдаленного напоминания об ушедшей цивилизации. Рецессивные гены, говорила мисс Вуд, ничего не поделаешь. Планету заполонят кареглазые. Все станут одноцветными. Мир близнецов.
Мне не приходило в голову усомниться в научных воззрениях мисс Вуд, я принимала их безоговорочно, как прочую ерунду, которой пичкали нас в школе. И еще долго, с грустью заглядывая в голубые глаза Генри, вздыхала: наши дети не унаследуют этих глаз. Чудесных, как бледный свет давно потухшей звезды.
И только недавно выяснилось, что мисс Вуд извратила один из важнейших, основополагающих принципов биологии. Мак-Коннел растолковал мне, что к чему, когда мы сидели в его домике в Дириомо.
— Вы так на нее похожи, — сказал он. — Если, конечно, не считать ваших рыжих волос.
А я в ответ ляпнула что-то насчет того, что лет через сто рыжих вообще не останется.
— Неверно, — покачал головой Мак-Коннел и поведал историю о генетике Реджинальде Паннетте, который полагал, что рецессивные гены будут передаваться из поколения в поколение с постоянной частотой нескончаемо долго.
Будучи не в состоянии доказать свою теорию с помощью исследований, Паннетт обратился за помощью к своему другу Г. X. Харди. Тот задумался и через несколько минут набросал простое, изящное уравнение, которое как дважды два — четыре доказывало теорию Паннетта. Паннетт пришел в восторг и немедленно предложил опубликовать эту работу. Харди было засомневался, стоит ли, — возможно, эту задачу уже кто-нибудь решил, да и не дело математику совать нос в чужой огород.
— Но в конце концов он сдался, — сказал в заключение Мак-Коннел, — и работа была опубликована. Теперь она известна как закон Харди-Вайнберга и преподается в самых уважаемых учебных заведениях мира. Голубые глаза и рыжие волосы будут встречаться до тех пор, пока существует человечество. Одно из важнейших положений в биологии, а Харди, когда писал свою знаменитую «Апологию математика», даже не упомянул об этом.
Теперь я впервые смотрела в глаза Генри без былой грусти. Лет через сто его праправнуки взглянут на дедов фотоснимок и поймут, откуда у них эти чудесные голубые глаза.
— Чему улыбаешься? — осведомился Генри.
— Так, ничему.
Мы опять на какое-то время умолкли. Мне припомнились слова Дона Кэрролла: «Совершенные спутники жизни так же редки, как совершенные числа».
— Тогда в конторе ты что-то хотел мне сказать, — заговорила я, — но вошел Майк. Помнишь? Я еще спросила: понял ли ты по первой нашей встрече, почему мы с тобой разойдемся?
Генри взял мою руку в свои и не задумываясь, словно с самого начала ждал именно этого вопроса, ответил:
— Когда я был мальчишкой, мне часто снилось, что папа наконец-то купил велосипед, по которому я помирал, — пять скоростей, высокий руль, весь темно-зеленый. Назывался «Изумрудный гонец». В том сне каждый раз, как я к нему приближался, он от меня откатывался. Я подхожу, а он откатывается. Ни разу не поймал. В Гватемале мне вдруг пришло в голову, что ты как тот велосипед. Вроде и рядом, а не достать.
