Ознакомительная версия.
На ближайших к нам розвальнях, лежа на сене, играли в стуколку: «Туз виней… Хлоп хрестовый… Дама бубенная…»
Кемберовский уверенно провел меня через заваленный обледенелым мусором проходной двор и остановился у крыльца почерневшего от старости двухэтажного домика. Шуршало задубевшее от холода белье, развешанное на веревке, — латаные подштанники, потерявшие свой натуральный цвет юбки, рубахи, старый корсет…
— Вот ее окошко, на втором этаже, — сказал Кемберовский, задирая кверху голову.
— Второе от края?
— Так точно, второе от края.
Опасаясь опираться на ветхие перила, переплетенные для прочности ржавой проволокой, мы поднялись по разбегающимся вкривь и вкось ступенькам на второй этаж. Кемберовский дернул за шнурок звонка. Звонок не работал. Он несколько раз стукнул в дверь кулаком.
— Ну чего долдоните? — послышался за дверью урезонивающий женский голос. — Отворю уж…
Не снимая цепочки, женщина приоткрыла дверь. Остроскулая, молодая, в небрежно повязанной красной косынке, какие обычно носили работницы. В руке у нее была мокрая тряпка. Видно, собиралась мыть пол.
— Чего вам?
— Из уголовного розыска, — строго сказал Кемберовский.
Она с любопытством взглянула на нас, спрятала за спину тряпку.
— Когда так, проходите…
Скинув цепочку и оступив на шаг, крикнула:
— Ольга Владимировна, гости к вам пожаловали, самоварчик ставьте!… Вон та дверь, — указала она свободной рукой и спросила с любопытством: — Заарестуете старуху?
Я, конечно, не ожидал, что Лохтина окажется седовласой, но стройной дамой в элегантном платье, с изящной бриллиантовой ривьерой и в туфлях с изумрудными пряжками, одной из тех графинь, княгинь или баронесс, изображениями которых изобиловали бульварные романы из жизни высшего общества. Я уже давно знал, что подобные романы писали люди, имевшие приблизительно такое же представление о светском обществе, как и я. Что же касается графинь и княгинь, то бывших светских и полусветских дам в побитых молью шубах с буфами и в остроносых башмаках с искривленными каблуками я уже к тому времени достаточно повидал на барахолках Москвы. Особенно часто их можно было встретить на толкучке на углу Петровки, возле Театральной.
Жалкие, иззябшие, с красными от мороза руками, они торговали чулками из шелка и фильдеперса, бюстгальтерами, кружевными панталонами и духами, название которых звучало затихающим аккордом ушедшей жизни, — «Лориган», «Цикломен», «Коти»…
Когда покупателей было мало, они грели руки, разминали закоченевшие ноги, вполголоса переговаривались:
— Пардон, княгиня, но здесь, кажется, становится небезопасно…
— Побойтесь бога, милая! Мильтоны нас еще ни разу не накрывали!
— Только подумать, этот пеньюар Серж мне выписал из Лиона… Обратите внимание на воздушность линий…
Трудно было узнать в них некогда рафинированных, избалованных жизнью и вниманием дам. Трудно, но возможно… Былое проскальзывало в жестах, осанке, в манере держаться и даже в одежде. Их нельзя было спутать ни с вульгарными толстомясыми нэпманшами в платьях цвета морской волны и в надвинутых на подбритые брови шляпках, ни с пишбарышнями в длинных полотняных юбках, кургузых жакетиках и туфлях на низких каблуках.
Но Лохтина!
Встретившись где-либо с этой опустившейся старухой в домотканой широкой юбке и тяжелых солдатских сапогах, с неряшливо выбившимися из-под чепца седыми засаленными волосами, я бы принял ее за профессиональную нищую. Для полного сходства не хватало только гноящихся язв и протянутой за подаянием руки… Неужто эта старуха была принята как своя в придворных кругах, переписывалась когда-то с царицей, Вырубовой, которая называла ее «святой матерью Ольгой», имела в Петербурге свой дом, выезд?… Да Лохтина ли это?
Я испытывал то же чувство разочарования, что и однажды в детстве. В первом классе гимназии я долго мечтал заполучить английский спиннинг. В моем представлении эта волшебная рыболовецкая снасть была чем-то средним между скатертью-самобранкой и феерическим сочетанием никеля, лака, настоящего бамбука и пробки. И отец купил мне ко дню рождения настоящий английский спиннинг. И этим он убил мою мечту: спиннинг оказался обычным удилищем с катушкой… Я вяло поблагодарил и поставил спиннинг в угол детской. Больше я к нему не прикасался…
Но теперь детской у меня не было, а я уже давно вышел из гимназического возраста…
Старуха сидела к нам боком, на сундучке, покрытом таким же ветхим, как и она, ковриком. Рядом с ней сидел приказчик Богоявленского.
— Здравствуйте, Ольга Владимировна, — сказал я. Лохтина вздрогнула, но голову в нашу сторону не повернула и ничего не ответила. Она чем-то была занята, и только сейчас я разглядел, чем именно: Лохтина ела… Перед ней на тарелке лежала кучка ирисок. Она их сразу по нескольку штук засовывала в рот липкими руками и жадно, громко чавкая, жевала беззубым ртом, прижимая губы пальцами. Она торопилась доесть эти ириски. Но их было трудно прожевать. Это раздражало Лохтину и, кажется, даже пугало. Коричневая жижа скапливалась в уголках рта и струйками скатывалась на выступающий вперед перемазанный подбородок, капли падали на колени…
Ко мне подошел приказчик Богоявленского. Он был смущен.
— Ольга Владимировна сладкого захотели… Я и купил полфунтика конфет, — сказал он, словно оправдываясь. — Они уже заканчивают…
Лохтина действительно заканчивала. Она дожевала последнюю горсть ирисок, облизнула языком кончики пальцев и впервые посмотрела на нас. В ее глазах ничего не мелькнуло. Приказчик протянул ей свой носовой платок. Она вытерла рот, подбородок, помяла платок в руках и попыталась стереть пятна с юбки.
— Выстираем, Ольга Владимировна. Теплой водичкой. Моя старуха мигом постирушку сделает, — утешал ее приказчик.
— Стирать, надо стирать, — закивала головой Лохтина.
Она зевнула, перекрестила рот и вновь посмотрела на нас. На этот раз внимательно, оценивающе. Лицо ее подобралось, под дряблой сухой кожей напряглись мускулы, глаза стали осмысленными, злыми. Я почти физически ощущал, как в мое лицо впиваются буравчики ее зрачков. Это уже была другая Лохтина, ничем не напоминающая несчастненькую нищенку. Передо мной была гордая и озлобленная старуха, которую революция лишила всего и которая лютой ненавистью ненавидела тех, в ком эта революция сейчас для нее воплощалась. Пальцы Лохтиной судорожно сгибались и разгибались. У нее были сильные руки и корявые пальцы с обломанными ногтями. Плохо будет тому, в чье горло вцепятся эти пальцы… Я передернул плечами. Что-то похожее испытывал и Кемберовский, которого никак нельзя было упрекнуть в излишней впечатлительности.
— Это к вам граждане сыщики из сыскной, — сказал, наклоняясь к Лохтиной, приказчик, взявший на себя обязанности посредника. — Ищут того, кто убил Николая Алексеевича…
— Надеюсь, что вы нам поможете, Ольга Владимировна, — сказал я, безуспешно пытаясь найти правильный тон.
— В чем?
— Насколько мне известно, убитый к вам хорошо относился…
— Что из того? На все воля божия, — глухо сказала Лохтина.
— И на убийство тоже?
— И на убийство, — спокойно подтвердила она, — и на кару злодея, прервавшего жизнь человеческую…
— Вот вы и помогите нам «во славу божию» покарать преступника.
— Только бог карает, и только бог прощает, — сказала Лохтина, и может, я ошибся, но мне показалось, что она усмехнулась.
Допрашивать свидетельницу в такой обстановке было бессмысленно. Я решил везти ее в розыск.
Лохтина безропотно поднялась, оделась, но в передней внезапно упала на колени и, запрокинув вверх пожелтевшее лицо с горящими глазами, быстро запричитала: «Не в ярости твоей, господи, обличай меня! И не во гневе твоем господи, наказывай меня! Помилуй меня, господи, ибо я немощна!»
— Ольга Владимировна! Ольга Владимировна! — суетился возле нее приказчик. — Не надо, Ольга Владимировна!
Но Лохтина не замечала его. Голос ее упал до шепота, на губах пузырилась слюна… Прикрыв глаза веками, она исступленно шептала: «Обратись, господи, избавь душу мою, спаси меня ради милости твоей. Ибо в смерти нет памятования о тебе… Во гробе кто будет славить тебя? Утомлена я воздыханиями моими, каждую ночь омываю ложе мое, слезами моими омочаю постель мою. Иссохло от печали око мое, обветшало от всех врагов моих…»
Это уже была третья Лохтина — Лохтина-кликуша. Наверно, такой она была, когда навещала сосланного Илиодора или приезжала в село Покровское к Распутину.
Вытирая покрывшийся испариной лоб, Кемберовский сказал:
— Психичка ненормальная!
Взмахнув руками, словно собираясь взлететь, Лохтина вытянулась на полу, прижавшись лицом к доскам, широко раскинув ноги в солдатских сапогах с подковками. Ее била крупная дрожь. Она что-то бормотала, но разобрать слов уже было нельзя.
Ознакомительная версия.
