наверное, помогаешь ей. Я вам не доверяю, – отзывается Лили.
– Сейчас не время набрасываться друг на друга, – мягко отвечает Конор.
– Почему нет? – срывается Лили.
Он поднимает руки, сдаваясь: – Посмотрите на следы ног.
Мы смотрим на пол и видим, что он имеет в виду. К задней двери и от нее тянется дорожка грязных следов ног. Это напоминает мне, когда отец Конора забывал снять свои садовые ботинки, навещая Сигласс. Грязь, которую приносил в дом Брэдли Кеннеди, сводила мою мать с ума. Я смотрю на ноги Роуз и на ее маленькие, безупречно белые кроссовки. Только большие грязные ботинки могли оставить такой беспорядок. Звук будильника продолжает раздаваться вдали, а открытая дверь, ведущая в сад, снова хлопает на ветру. Мы молча смотрим, как Конор подходит к ней.
– Пожалуйста, не выходи туда, – говорю я.
Он колеблется, но потом выходит под дождь, включая фонарик. Он захватил его, когда мы были еще в гостиной, хоть электричество уже включилось. Словно он знал, что ему придется выйти в темноту.
Мы с сестрами смотрим с порога, как Конор выходит на крыльцо, медленно освещая фонариком сад. Луч слишком слабый, чтобы осветить море, атакующее камни за стеной, и светит только примерно на метр вперед. Дождь теперь ослаб, но не прекращается, будто небо плюет Конору в лицо, но он идет вперед сквозь мрак, пока луч не падает на дальнюю скамью. Именно там моя мать любила сидеть и наслаждаться видом цветов, под магнолией, посаженной ею с отцом Конора. Дерево, которое она считала символом надежды, всегда выглядит немного мертвым зимой.
Старая магнолия – единственное дерево на нашем крохотном острове, и она стала огромной за прошедшие двадцать лет. Большие дождевые капли цепляются за ее голые ветви, создавая иллюзию миниатюрных фонариков, и снаружи так холодно, что мне кажется, они замерзнут прежде, чем успеют упасть. Я не сразу понимаю, что передо мной, когда я замечаю сидящую на садовой скамейке мать. На глазах у нее та самая черная шелковая маска для сна. На улице. В темноте. Под дождем.
– Нэнси? – зовет Конор, но его голос немного заглушает шум моря. Он направляется в ее сторону, а мы идем за ним.
– Что с ней? Почему она сидит под дождем в маске для сна? – спрашивает Трикси.
– Иди в дом, – говорит Лили. – Стой на пороге, чтобы я тебя видела, и не двигайся.
Трикси повинуется, а мы продолжаем приближаться к моей матери. Дождь неустанно падает, намного сильнее, чем всего пару мгновений назад, так, словно капли падают как вниз, так и вверх. Обычно идеально уложенные волосы Нэнси теперь насквозь промокли и прилипают к ее лицу. Одежда на ней тоже взмокла, она очевидно просидела здесь долгое время. Дождь, должно быть, размыл ее толстые стрелки и тушь; создается впечатление, что из-под ее маски катятся черные слезы. Еще более странным кажется звук ее красного будильника. Он балансирует между ветками магнолии как раз над ее головой, все еще разрываясь.
Конор тянется его выключить. На часах три ночи, хотя уже двадцать минут четвертого. Я невольно задумываюсь, не поэтому ли Нэнси всегда опаздывала – потому что ее часы шли неправильно. Или, может, кто-то просто хотел это подчеркнуть. Похоже, моя мать опоздала на собственное убийство, потому что все мы знаем, что она мертва.
Руки Нэнси лежат по бокам тела, а рукава закатаны. В левой руке она держит свою любимую «Книгу наблюдателя диких цветов»; ту самую зеленую книжечку, которую носила с собой словно «Библию» и по которой выбрала для нас имена. В правой руке у нее что-то похожее на охапку лилий, роз и маргариток, привязанную к ее пальцам красной лентой. Побег плюща крепко обмотан вокруг ее шеи, не совсем прикрывая серебряный медальон в форме сердца, который она всегда носила. Все это время я думала, что внутри него две фотографии моих сестер. Теперь я вижу лишь крохотное черно-белое изображение маленькой меня с одной стороны и засушенную маргаритку – с другой.
Роуз засовывает пистолет в карман куртки. Я прокручиваю у себя в голове слова Лили, сказанные на кухне – когда она обвинила Роуз во всем этом – и на мгновение я все же задумываюсь, пока моя старшая сестра снова берет контроль над ситуацией, с которой большинство людей не справились бы. Она наклоняется над Нэнси, словно она незнакомка, а не наша мать, и я не могу не заметить, что могу легко дотянуться до пистолета. Я могла бы взять его. Не то чтобы я знала, что с ним делать. Я никогда даже не держала пистолет.
– Она мертва, – подтверждает Роуз, прощупав пульс.
Лили начинает выть, подняв голову к ночному небу. Никто из нас еще не видел у нее таких сильных проявлений горя и отчаяния, и никто не знает, что сказать, когда смесь слез с дождевой водой стекает по ее лицу. Тиканье часов все еще такое громкое, что напоминает мне о мультяшной бомбе. Конор держит в руках красный будильник и, когда он направляет луч на циферблат, мы видим выведенную на нем надпись: «ДЛЯ ПРАВДЫ ВСЕГДА ЕСТЬ ВРЕМЯ».
– Что это значит? – спрашиваю я.
– Я не понимаю, что происходит. Кто это делает и почему? – говорит Лили.
– Я не знаю, – отвечает Роуз. – Но, думаю, это доказательство.
– Доказательство чего?
– Кто-то другой это сделал. Это не мог быть никто из нас. В Сиглассе есть кто-то еще, и он убивает нас один за другим.
Нэнси
Мать Дейзи Даркер была актрисой
с сердцем изо льда.
Не всех детей своих любила,
роль потерять она заслужила.
В неожиданном браке трех дочерей она породила.
Но вместо того, чтобы семью любить,
она мечтала по миру колесить.
Она хотела стать актрисой,
но жизнь дала ей материнство.
Ее главная роль была страшно унылой,
и все время в кровати она проводила.
Ее любимая дочь была красивой, старшая – умной,
Но третья малышка была только обузой,
с сердцем больным рожденной.
В трагедии этой Нэнси винила себя,
хоть никто не понимал причины.
От чувства вины она одинокой, злобной
и печальной стала, но слез все равно не проливала.
Как время пришло, никто не знал,
кого винить, когда ее отравили цветами.
Когда ее нашли, среди мокрой земли,
миссис Даркер уже была
