Ознакомительная версия.
– Я у тебя побуду, ладно? – Она присела на краешек кровати. – Там все ругаются, а мне больно, когда они ругаются. Зачем?
– Не знаю.
Ольгушкино появление выглядело более чем странно, но… она же не совсем в себе, так стоит ли искать логику в поступках?
– Мама говорит, что теперь его посадят, а это неправильно. Он не виноват, он вообще хороший и всегда добрый. Или почти всегда. – Она рассуждала. Две вертикальные морщинки, сдвинутые брови, упрямый подбородок – гримаса то ли боли, то ли непонимания. – Определенно, чаще добрый, чем злой. Игорь наоборот. Игорь меня не любит, но не отпускает. Почему? Мама меня не любит, но тоже не отпускает. И остальные в этом доме. В этом нет логики. Зачем им я, если разговаривать не хотят? Будешь? – Она протянула пакет с соком. – Апельсиновый, твой любимый, видишь, я помню.
– Спасибо. – Пить не хотелось, но я все равно сделала глоток, чтобы не обижать Ольгушку.
– Марта тоже апельсиновый любила… она всегда любила то же, что и я. Странно? Ты пей, а то мама говорит, что обеда не будет и ужина, наверное, тоже…
Сок холодный, почти ледяной, легкой горечью жжет губы, и я послушно пью.
– Объясни, почему люди притворяются другими? Создают себе отражения, а потом путаются, где они, а где нет…
Ольгушка разговаривала не со мной – с собой, задавала вопросы и, видимо, находила ответы. Выражение ее лица менялось стремительно, гримаса отвращения переплавлялась в боль, боль – в удивление, удивление – в какое-то отрешенное, недоступное пониманию счастье.
А потом она заснула, свернувшись клубочком на моей кровати. Будить и прогонять? А смысл? И лень, и непонятная истома расползается по венам. Я прилегла рядом и сама не заметила, как задремала. Проснулась от сквозняка: легкий ветер прохладой скользнул по коже, и сон мгновенно улетучился, будто и не было его. За окном ночь, мягко-синяя, чуть туманная, ласковая.
Выходит, я весь день проспала? Невозможно. Но снаружи темно, и лунный свет, проникая сквозь открытое окно, рисует на ковре дорожку. Дверь открыта, и слабый скрип половиц будоражит ночную тишину. Кто-то ходит… уходит. Ольгушка, совершенно про нее забыла. Ну да, наверное, это она, проснулась и решила уйти к себе.
Не к себе, ко мне она шла, в комнату, не из комнаты. Остановилась у кровати, наклонилась и, проведя рукой по волосам, тихо позвала:
– Саша? Проснись, пожалуйста. Мне страшно.
– Я не сплю. – Шепот на шепот, еще один звук в оживающую ночь.
– Тогда пойдем… вставай, пойдем.
– Куда?
– Туда. – Ольгушка потянула за руку. – Мадонна плачет, ей страшно.
– Почему? – Я села на кровати, голова еще тяжелая после сна, мысли ворочаются медленно, нехотя, слабо понимаю, чего от меня требуется.
– Потому что она осталась одна. Одной нельзя, только вдвоем, чтобы зеркало и отражение. Никто не знает, кто есть зеркало, а кто отражение… и я не знаю. В них души, настоящие и чужие, им больно-больно… огонь выпустит на волю. Обуйся. Хочешь, я помогу? Нет, не тапочки, ботинки.
– Огонь? – Я машинально сунула ноги в ботинки.
– Огонь… маленькая свечка и пятнышки по бокам, сначала немного, потом все больше и больше. Их с самого начала нужно было сжечь, тогда ничего бы не случилось!
– Ты сожгла? – Мысль привела в ужас, Мадонны, нежно-хрупкое творение неизвестного мастера, нечто большее, чем просто искусство. – Ты их сожгла?!
– Нет. Пожалуйста, не сердись. Я хочу сделать правильно, но никто не понимает, а ты поймешь, ты с самого начала меня слушала. Ты видела, какие они… живые. Они боятся огня, а на самом деле огонь – очищение, им будет легко-легко, и души улетят на небо.
– Ольгушка. – Я постаралась взять себя в руки. – Что ты сделала с картинами?
– Ничего. Одной мне страшно… но ты поможешь? Я во двор вынесла, в доме нельзя разжигать огонь, мама будет ругать… они тяжелые, рама – это клетка, и краска – тоже клетка. Он рисовал, рисовал, приклеил души, запутал, залакировал, а все теперь любуются и хвалят, не понимая, как им больно…
– Значит, картины во дворе? – Первоначальный шок схлынул, уступив место тупой головной боли, странной сухости во рту и непонятному облегчению. Картины во дворе, она не успела их повредить, и пускай «Мадонны» не мои, но увечить их не позволю, слишком уж особенные… нельзя убивать чудо. – Ольгушка, они во дворе?
Ольгушка слабо улыбнулась и кивнула.
Ночь светло-лунная, легкий туман дымкой вьется у земли, наверное, по приметам это что-то значит, но вот что…
Это значит, что я – дура. Почти мертвая дура. Ледяное прикосновение железа к затылку и печальный шепот:
– Руки за спину, а то выстрелю… – И тут же, извиняясь, Ольгушка добавляет: – Я не хочу делать это здесь… но все равно, руки за спину. – Щелчок, и отголоском утреннего представления – наручники, но уже на моих запястьях. А дуло не исчезло, и Ольгушка командует: – Пойдем. Ты ведь помнишь дорогу? Конечно, помнишь, ты же за мною ходила… правда, было весело?
Было. Весело. А теперь страшно, только страх не во враждебно-шелестящей лесной темноте, страх сзади, сумасшедший и с пистолетом. И тропинка испуганно и ровно ложится под ноги… болотная вода в темноте блестит антрацитом, но против ожидания, меня не заставляют подойти к озеру, Ольгушка даже разрешает повернуться.
– Тише, – она прижимает палец к губам. – Не надо кричать… все будет хорошо, умирать не больно, я точно знаю.
И тенью безумного света улыбка.
– Молчи. Если хочешь, послушай тишину… иногда полезно. – Она говорит настолько тихо, что я скорее улавливаю слова по движению губ, нежели слышу. Страшно. Блуза прилипла к спине и ладони мокрые, у страха едкий запах пота, болотного багульника и мандаринов – Ольгушке нравятся цитрусовые ароматы.
– Знаешь, о чем говорит тишина? О том, что я безумна. И Марта безумна. Она считала, будто я заняла ее место, она хотела избавиться от меня, ждала, ждала… выжидала.
Наручники холодные и сидят плотно, я попробовала вытащить руку, но лишь ободрала кожу.
– Не надо, – так же шепотом попросила Ольгушка. – Я знаю, что я делаю, я не сумасшедшая, я просто вижу иначе.
– За что? – говорю тихо, а надо бы закричать… Но вдруг выстрелит. Или не выстрелит? Рискнуть? В конце концов, она все равно убьет меня, ведь не для разговора, в самом-то деле, притащила на болото. Но до чего же страшно, и вокруг тишина. Трава блестит росой, лунный свет отражается в темных зеркальцах, из звуков – наш с Ольгушкой шепот да назойливый звон комариного роя.
– Игра. – Она знаком приказывает сесть и сама опускается на землю. – Опять игра. Каждый раз другая, но интересно.
– Любашу тоже ты?
– Я. – Ольгушка виновато улыбнулась. – Она плохая. Она смеялась надо мной. И Васеньку обидела…
В растопленном серебре лунного света Ольгушка похожа на русалку, нежная, хрупкая, светлые волосы отливают призрачной зеленью, белая кожа выглядит мертвенно-бледной, а глаза, напротив, темными. Один в один водяные зеркала болота, мне страшно смотреть и страшно отвести взгляд, нельзя молчать, но и кричать нет сил, будто парализовало.
– Она как Марта… Знаешь, Марту ведь все любили, а меня нет. Я ведь тень. Отражение… Она украла мое место, и Игоря, и Василия. Совсем забрала. Он говорил, что я – его печальная мадонна, а она позвала, и ушел…
– Он спал и с тобой, и с Мартой? – Я чуть отодвинулась назад, отползать сидя неудобно, но если осторожно, потихоньку, чтобы Ольгушка не заметила? Понимаю бессмысленность – ползком далеко не убежишь – но сидеть, ожидая смерти, гораздо страшнее.
– Да. Спал. В одной постели, нежно-нежно. Целовал. И гладил тоже… любил, наверное, хотя недолго. Он все-таки иногда плохой, но чаще добрый, чем злой. А Марта злая, Марта убила. Меня убила, – глаза Ольгушки плыли чернотой, а лицо, напротив, светилось. Красивая. Неправдоподобно красивая. И правдоподобно безумная. Пистолет на коленях. Успеет выстрелить или нет?
– А я – ее. Теперь у меня другая сестра, она хорошая, только болеет, а я ей помогаю.
– И как зовут твою сестру? – Подтянуть колени, руками нащупать более-менее устойчивую почву. Выбрать момент, чтобы прыгнуть, не бежать, а на нее… говорят, сумасшедшие сильны, но и я не слабая, тем более, есть за что побороться. Под руками вечно мокрый мох, выползает, выдирается гроздьями, обнажая мягкую почву. Слишком мягкую, чтобы опереться. – И разве можно поменять одну на другую?
– Нельзя. Теперь я понимаю, что нельзя. Я отражение и Марта тоже. Равновесие. Как в картинах. Только она умерла и совсем одна. Это плохо, она зовет меня, каждый день, во сне, и с картины… она тоже одна не может. Вместе… а я не хочу в болото, вода холодная очень, а в земле черви. Как ты думаешь, это щекотно, когда черви трогают? Марта не говорит, только зовет, и все…
– Расскажи мне о ней. – Немного ближе, на пару сантиметров сократить расстояние и наступить на горло собственному страху.
– Гадина. Она убежала, когда решила, что убила меня. А потом взяла и вернулась, чтобы забрать мое, говорила, что я все равно замужем, к тому же сумасшедшая. Больно сделала.
Ознакомительная версия.
