Ознакомительная версия.
– Ну этот-то дернулся, а глина скользкая… он с тропы скатился и…
…Шею свернул.
Катиться недалече, а шею свернул.
Не повезло.
Бывает и такое. Натан Степаныч, глянув на небо, перекрестился. Справедливости он хотел? Что ж, выходит, услышал Господь молитву, снизошел до дел земных.
– Этого оставь, после заберут, – сказал Натан Степаныч, с колен подымаясь. – Идем, там раненый…
…Которому тоже не повезло.
– …Допросить надобно.
Спорить Гришка не стал.
Раненый был еще в сознании. Он лежал, прижимая к животу грязный мокрый пиджак, и поскуливал.
– Эк вы, Натан Степаныч, его-то… – покачал головой Гришка, подхватывая несчастного на руки.
– Так… случайно вышло.
И вправду случайно, не желал Натан Степаныч никому смерти, да и не выгодна она была. Шли быстро, а все одно чувствовалось – не донесут, не успеют, и выбравшись на лужок, Натан Степаныч велел помощнику:
– Клади на землю.
Гроза, плеснув на землю скупым дождем, отступала. Полосовали низкое небо молнии, гром гремел, но так, скорее для острастки, чтобы не забывали люди – и над ними сила имеется. Земля размокла, пахло цветами, травами, и, наверное, горько было умирать этакой-то ночью.
– Ну что, Петруша, – сказал Натан Степаныч, склоняясь над телом. – Нехорошо оно получилось?
Раненый открыл глаза. Был он бледен, дышал, но часто судорожно.
– Она все…
– Княжна?
– Она… виновата…
– Вас подговорила?
Гришка отступил, не мешая разговору.
– Нет… – верно, Петр понял, что не стоит лгать на пороге бытия иного, при скорой-то встрече с Господом. И без того хватает грехов на душе его. – Н-не… п-подговаривала… красивая, правда?
– Красивая, – согласился Натан Степаныч.
– Из-за нее все, – Петр облизал губы, попросив: – Отпустите грехи?
– Отпущу.
Хоть и не священник, но ведь сказано, что раскаяние – главное, а уж остальное – Господу в руки.
– Вы князя убить пытались?
– Да.
– Собаку натравили?
– Да, – говорить Петру было тяжело, и Натану Степанычу приходилось наклоняться низко, чтобы расслышать тихий его голос.
– И лестницу маслом намазали?
– Да.
– Что еще?
– Пугали… она про быка… про Минотавра… историю… клинок ее, который матушкин… ведьмовской… и мы решили…
– Создать чудовище?
– Да… не хочу умирать.
– Никто не хочет, Петрушенька. Не бойся, больше не будет боли… просто как-то вот вышло оно, неудачно. Что ж вы про оружие не подумали-то? Я ж, чай, не князь, человек простой… могилу вы разоряли?
– Да и… он…
– Отец Сергий?
– Да.
– С самого начала участвовал?
– Он… князя… ненавидел… он хотел поместье… а князь жил… у него сердце… никому не говорил, но доктор… исповедоваться… и отец Сергий спрашивал… отвечал… он говорил, напугать надо, тогда и сердце… оно слабое совсем… он после кладбища слег…
– Только не умер.
– Да.
– И вы с братцем поняли, что этак князя долго изводить можно, и решили иное попробовать. А когда не вышло, испугались. Он ведь не дураком был, верно?
Дыхание становилось прерывистым. Ай, до чего нехорошо вышло, до чего несвоевременно. Нет, Натан Степаныч если и жалел погибших братьев, то жалостью обыкновенной, человеческой, которая не отнимала у него понимания, что неспроста эти двое погибли, по собственной, стало быть, вине. И на руках их кровь, и души темны, но ему ли, человеку, иных людей судить?
– Д-да… Сергей велел затихнуть… к нему дядя приходил… грозился следствием…
– Отчего ж не затихли?
– Долги… много должны… грозились найти и… мы хотели… а она мешает… она красивая… но стерва… не верьте ей… она дядю травила… она и нас собиралась… рассказала про быка… идет бычок, качается… идет бычок… идет…
Он вдруг дернулся и вытянулся бездвижною колодой.
– Господи, спаси и сохрани, – сказал Гришка, размашисто перекрестясь. – Вот ведь горе-то какое… и чего делать-то будем, Натан Степаныч?
– В дом нести…
…Тихий дом, будто мертвый. И каждый звук в нем разносится эхом. Неуютное место, преобразившееся разом. Гришка, на что человек простой, ко всяким кунштюкам актерским нечувствительный, и тот застыл, повел головой, чисто пес сторожевой.
– Нехорошо тут, Натан Степаныч, – сказал он, положив тело на пол. Руки стряхнул, и вода с них полетела на ковер.
Сонной девке, которая выглянула из каморки, Натан Степаныч велел:
– Буди княжну. Несчастье приключилось.
И девка, подавив зевок, исчезла. Ждать пришлось недолго, Елизавета Алексеевна появилась, одетая в простое домашнее платье.
– Я не спала, – сказала она с порога. – Не люблю грозы. Боюсь. Нянька моя, помнится, говорила, что грозы – это гнев Господень… он молнии за грешниками шлет.
Взгляд ее рассеянный скользнул по Натану Степанычу, по Гришке, который при виде княжны закаменел, по телу, лежащему на ковре.
– Он мертв? – сухо спросила Елизавета Алексеевна.
– К сожалению…
– Признаться, я опасалась, что убьют вас, а вышло… – она села в кресло и, указав на соседнее, велела. – Садитесь. Рассказывайте. Или вам надобно привести себя в порядок? Вы, кажется, вымокли.
И сейчас, спокойная, отстраненная, она нисколько не напоминала ту женщину, с которой Натан Степаныч беседовал недавно. Куда подевались ее страх и смятение?
Ложь.
Снова ложь, но эту у него не выйдет доказать. И княжна, которая знает это, улыбается.
– Обойдусь и без отдыха, надобно, чтобы с Григорием помощников послали, там и… Павел лежит. Шею сломал…
– Бывает.
Она кликнула ту самую сонную девку и распоряжения отдавала голосом равнодушным, а девка все на тело косилась. Гришка ушел – вернется, конечно, вернется, а Натану Степанычу надобно взять себя в руки, успокоиться, хватит в каждой тени призрака видеть.
– Пожалуй, – княжна поднялась, – поговорить нам следует все же в иных покоях. Пусть телом займутся…
Она вышла, нисколько не сомневаясь, что Натан Степаныч последует за ней. И в иной гостиной, куда принесли свечи, однако свечи эти оказались неспособны управиться с темнотой, Елизавета Алексеевна устроилась на козетке, села прямо, руки сложила на коленях, уставилась черными бесовскими очами.
– За что вы его ненавидели, Елизавета Алексеевна? – Натан Степаныч провел рукой по волосам, стряхивая воду.
Жесткие. И редеют, старость близится, а с нею и понимание, что жизнь он прожил в целом неплохую, хватало, конечно, всякого, но вот такой лютой ненависти испытывать не доводилось.
И слава богу.
– Кого?
– Вашего отчима. Разве он обижал вас? В дом принял. Относился как к родной дочери…
– А с чего вы решили, что я ненавидела Алексея?
Насмешка. Не скажет, не из тех она злодеев, которые, поддавшись минутному желанию, начинают откровенничать о своих злодействах.
– Вы увели его сына из дому, человека, который и вправду вас любил, искренне и безоглядно. Вы подсадили его на опиум, свели с ума… для чего? Поначалу я решил, что дело в наследстве, однако оно не столь уж велико, с вашей красотой и умом, которого, уж извините, матушка ваша была лишена, вы могли бы получить много больше. Значит, не корысть… тогда что? Ненависть. Вы мстили мужу за призрачные обиды, нанесенные его отцом…
– Экая у вас, Натан Степаныч, фантазия…
– Полагаю, если мы отыщем Михаила, он расскажет нам многое…
– Если отыщете… – она улыбалась, более не таясь, уверенная в собственной силе. И эта уверенность, признаться, заставляла Натана Степаныча переживать.
– Вы вернулись с тем письмом, зная, какую боль причинит оно князю, и остались якобы затем, чтобы боль унять. Своим присутствием вы каждый день напоминали ему о том, что родное кровное дитя его оказалось человеком недостойным, гнилым, тогда как в вас князь обманулся… вам нравилось его мучить?
– Мучить? Что вы, – княжна провела ладонью по подлокотнику козетки. – Я оберегала его покой, его здоровье…
– Вы разозлились, когда в поместье вдруг нагрянули родичи?
Ознакомительная версия.
