Это было бы смешно — ведь все, включая и самого Локкера, понимали, что такой возможности судьба больше ему не даст, — если бы за его словами не струилась река человеческой крови.
— Вы давно переступили границу человеческой совести, — не своим голосом сказал Коваль. — Пролили кровь даже собственной дочери, и теперь ваши эмоции ни к чему. Его, — подполковник кивнул на нож, — вам больше никогда не удастся взять в руки!
Локкер, казалось, готов был броситься на Коваля.
— И все-таки, — он обвел всех опухшими от бессонницы глазами, — я скажу, я все равно скажу. Я приехал, чтобы забрать их отсюда. Чтобы не оставались с вами. У меня не было нормальной жизни, но я знал, что где-то есть у меня семья и на старости будет свой дом, свой сад, свои цветы. Много лет это было моей последней надеждой…
Локкер разволновался, начал глотать слова, акцент его усилился, и стало почти невозможно понять, что он говорит.
Коваль посмотрел на добродушного в повседневной жизни, а сейчас неумолимого полковника Антонова, и вспомнился ему Меркуря-Чукулуй, ночь в горах, тревожный рассвет во время облавы на диверсантов-«вервольфовцев», которые и в самом-то деле стали оборотнями, окончательно потеряв человеческий облик.
И так же, как много лет назад, бывшие солдаты были рядом и вели все тот же бой с тем же врагом. Нет, для них война не кончится до тех пор, пока есть на свете хотя бы один такой вот зверь.
Локкер стоял посреди комнаты, покачиваясь, как маятник, и руки его, схваченные стальными наручниками, то поднимались, то отпускались.
— Они должны были поехать в Венгрию, а оттуда я переправил бы их через Австрию в Мюнхен. Но они не захотели, они не захотели! Я вас ненавижу всех! — закричал он снова. — Вы все поломали! Вы отобрали у меня семью! Что вы сделали из моей Евы?! Учили ее в вашей школе, вывернули ей мозги наизнанку, и она чуралась своего отца. Даже Катарин стала чужой, не захотела ни золота, ничего!
Локкер кричал, но ни Коваль, ни Антонов не останавливали его.
— Они уже не имели права жить, они никому не были нужны!
— Взбесившийся фашист! — воскликнул подполковник, который только теперь до конца поверил в страшную гибель Евы от руки отца и вспомнил, как уничтожали в бункере своих детей Геббельсы. Всегда выдержанный, Дмитрий Иванович сейчас был вне себя от гнева. — Зверь, фашист, да и только! Проклятый фашист!
— Я этим горжусь! Я убил их, чтобы они не оставались с вами!
Крик Локкера разносился по всей заставе. Дежурный радист перестал вызывать «березки» и «ромашки», откуда-то, словно по тревоге, прибежали солдаты, и только часовой у входа стоял по-прежнему как вкопанный.
Наташа не смогла бы объяснить, что произошло в ее душе, когда кричал убийца. Она услышала еще, как Локкер что-то прохрипел. Потом из раскрытого окна донеслись звуки, похожие на всхлипывание. И — голос отца, который она едва узнала: такой он был строгий и необычный.
Но вот убийца замолчал. Наташа догадалась, что выкричался и теперь будет молчать долго. Она читала, слышала, знала, кто такие фашисты, но только теперь осознала это совсем по-иному.
…Как ни приглашали гостеприимные пограничники позавтракать у них, Наташа и Дмитрий Иванович отказались: было не до еды. Полковника Антонова задерживали на заставе дела, и Коваль с дочерью на том же газике, который доставил их сюда на рассвете, вернулись в городок.
По дороге не перекинулись ни словом, хотя оба думали об одном и том же. Сгоряча подполковнику хотелось сказать дочери: «И надо же было тебе ехать!» Но, подумав, сам себе ответил: «Надо было!» Он не знал, что вскоре, вспоминая поездку на заставу, еще раз подтвердит этот свой вывод.
У здания милиции Дмитрий Иванович вышел, а Наташа попросила водителя довезти ее до турбазы, где хотела попрощаться с новыми друзьями. Она понимала, что теперь уже скоро уедет отсюда.
Рядовой Павел Онищенко лежал в изоляторе и глядел в белоснежный потолок. На плацу, под окном, старший сержант Вирный проводил строевые занятия. До Павла доносились его команды и эхо ладных ударов солдатских сапог по зацементированной площадке.
— Напра-а-во! — громко выдыхал старший сержант.
«Топ! Топ! Топ!» — дружно топали солдатские сапоги с железными подковками.
— Кру-у-гом! — четко командовал Вирный.
И снова мгновенно отвечали на команду солдатские сапоги.
Единство с заставой, со всеми ее людьми и вообще со всем тем, что здесь есть — со спортивной площадкой, с ленинской комнатой, даже с этим пустым изолятором, — ощутил он внезапно, когда врач решил отправить его в госпиталь.
«Товарищ майор, разрешите остаться», — попросил Павел.
Врач поначалу не соглашался, хотя на этот раз Карл Локкер промахнулся и рана была не тяжелая. Но тут вмешался Арутюнов, от которого Павел меньше всего ожидал помощи.
— Если положение не угрожающее и нужно только лежать, то лучше оставьте парня на заставе. Питание у нас отличное: свежее молоко, сливки, сметана, овощи — свое хозяйство. А потом — здесь товарищи. Тоже лечебный фактор…
— Ша-а-агом арш! — гремело за окном.
«Топ! Топ! Топ!..» — дружно отвечали сапоги.
— Стой.
Павел лежит неподвижно. Его посещают врачи. Ребята дали кровь для переливания, говорят, со многими породнился. Времени у него хоть отбавляй, можно думать и размышлять сколько угодно. И неожиданно пришло в голову, что он на заставе уже старожил, что дни бегут быстро и что служба стала привычной и даже нетрудной.
Все то, что раньше мучило, понемногу прошло. Даже тревожные мысли о Тане, болезненные воспоминания о кратковременной с нею дружбе. Горечь осталась за рубежом, который словно разделял жизнь на две части: на то, что было, и то, что есть.
Теперь вспоминал он девушку как взрослый мужчина, а не как мальчик, чувствующий себя беспомощным и реагирующий на всякую мелочь с острой, безысходной тоской. Его охватила радость открытия: он — силен, он способен защитить то, что ему дорого.
Вчера он слышал, как вопил пойманный им фашист. Он сам никак не мог поверить, что одолел такого зверя. На душе было хорошо — как у человека, который кого-то спас от беды.
И неожиданно избавился он от гипноза Таниного превосходства, ее какого-то непонятного перевеса над ним. Снова вспомнил первый вечер, но уже не экстравагантные шутки, а тот сумасшедший и вместе с тем прекрасный разговор, когда морозной ночью бродили они по Киеву без цели и направления, сбивая рукавицами с заборов нетронутый снег, болтали обо всем на свете и даже забыли, что в теплых парадных можно было и поцеловаться.
Единственное, что беспокоило его сейчас, — это посещение подполковника милиции из Киева, который назвался Дмитрием Ивановичем Ковалем. Коваль недолго пробыл в изоляторе. Поблагодарил Павла за задержание опасного преступника и пообещал похлопотать о награждении.
Уже прощаясь, словно между прочим, спросил:
— Вы знаете Таню Красовскую?
— Да, — ответил Павел, чувствуя, как замерло сердце. — С ней что-нибудь случилось?
— Сейчас все в порядке. Но я думаю, ей будет приятно узнать, что вы хорошо выполнили свой долг.
— Ага, — сказал Павел, ничего не понимая, и теплая кровь снова прилила к его лицу. — Откуда вы о ней знаете?
— Служба у меня такая, — усмехнулся подполковник. — Не исключено, что она приедет сюда.
Перед ним словно и сейчас стоял пожилой офицер в милицейской форме и доброжелательно поглядывал на него умными внимательными глазами. Не может быть, чтобы он шутил. Хотя Павел всегда говорил о милиции не иначе как в ироническом тоне, — этот офицер невольно вызывал к себе уважение. Нет, такой попусту говорить не будет. Но как Таня попадет сюда? И все-таки откуда он знает ее и, главное, о их знакомстве и дружбе?
За окном послышалась команда: «Разойдись!»
Много отдал бы сейчас Онищенко, чтобы повернуться на бок и выглянуть во двор, где ребята отдыхают после занятий.
Он услышал шаги под окном, где-то совсем близко, потом — негромкие голоса.
— Заглянем? — Павел узнал голос Стасюка.
— А если спит?
— Все равно время обеда.
— Стасюк, не лезь в окно! Когда ты научишься входить в дом, как нормальный человек, — через дверь? — это сказал Пименов.
Павлу хотелось крикнуть, что он не спит и не собирается спать и что можно войти в дверь или влезть в окно — все равно он будет очень и очень рад. Но передумал. Пускай идут обедать. Потом, в свободный час, зайдут и, если захотят, весь час смогут просидеть.
Не оставляла одна мысль: откуда подполковник Коваль знает о нем и Тане? И Павел решил попросить кого-нибудь из ребят написать Тане под его диктовку письмо. Но кому можно доверить свои чувства? И неожиданно для самого себя он понял, что выбор его падает на сержанта Пименова.
