— Я сама себя могу защитить!
— Гм, — усмехнулся Коваль. — Это неплохо. Ну что ж, пойдемте.
Уже стемнело, зажглись фонари.
— Они были черствыми, эти дети, — рассказывала Таня. — Меня не спасало и то, что переходила из школы в школу. В каждой находились такие. Они нутром чуяли, едва я появлялась в классе, что лучшего козла отпущения им не найти. Может быть, на лице у меня был постоянно написан страх. Знали, что я их боюсь, и это нравилось. А еще нравилось, как я плачу. У меня слезы были наготове, только тронь — и потекут. Вот так. Наверно, с того времени, с самого детства, и кажется мне, что все должны меня обижать. Если бы я тогда не обращала внимания на их выходки — теперь я уверена в этом, — они сразу от меня отстали бы. Неинтересно ведь мучить человека, который не умеет мучиться.
— И долго все это продолжалось? Я смотрю, сейчас вас не очень-то обидишь. Или точнее: обидеть вас нетрудно, но вы не будете плакать. Только вот гордость у вас болезненная какая-то. Что ж, теперь понятна мне ваша реакция на слова сержанта. Кстати, он тоже наказан, за грубость.
— Все изменилось в шестом классе, — увлекшись воспоминаниями, продолжала Таня. — Была у нас девочка, на которую буквально молились. Первая гимнастка школы, куда там! Одним словом, божество. Я при ней боялась даже разговаривать, а в душе страшно переживала, что такая трусиха. Если бы она сказала: «Прыгай перед дверью учительской!» — я умерла бы, но выполнила бы ее приказ, потому что даже учителей боялась меньше, чем ее. Я презирала себя за трусость, мне казалось, что я — самая худшая, самая ничтожная из всех людей, что это у меня от неполноценности. Но душа не мирилась с этим, и иногда я срывалась на страшную грубость, лишь бы доказать всем и себе, что я тоже человек. Это были вопли отчаяния, и они не помогали найти почву под ногами, а только вызывали новые издевательства и в школе, и во дворе. — Таня задумалась.
— Вы хотели рассказать, как все изменилось в вашей жизни, — напомнил Коваль.
— Как-то в шестом классе эта первая наша гимнастка играла с девочками в настольный теннис. В спортзале все становились в очередь, чтобы с нею сразиться. Мне тоже хотелось поиграть, но я боялась, что опять начнут дергать и насмехаться. Так уж повелось. Я села в угол и с завистью следила за игрой, старалась не попадаться никому на глаза.
— Неужели не нашлось в вашем классе настоящих товарищей, хороших друзей? — перебил ее Коваль.
— Были, и их было много, — вздохнула девушка. — Но не они определяли ход моей жизни. Они были сами по себе, а я сама по себе. Больше того, мои преследователи с другими не были жестоки. Просто я сама поставила себя в такое положение.
Ковалю вспомнились рассуждения о способности некоторых людей провоцировать своим поведением преступление. Один человек легко выходит из сложных ситуаций, другой — их усугубляет и в конечном счете становится жертвой. У Тани такие черты характера, очевидно, проявились в детстве.
— Но выслушайте меня! Так вот, сижу в углу и еле сдерживаюсь, чтобы не зареветь от желания поиграть, а все никак не могу избавиться от своего страха. И вдруг одна из девочек, Валя Левко, начинает спорить с нашей знаменитой гимнасткой — чья очередь играть. Я даже глаза зажмурила: что сейчас будет! Думала — гром и молния! — наша «королева» мигом сотрет Валю с лица земли. Где там! Валя схватила ракетку, оттолкнула «королеву», обозвала ее дурой и стала играть. А «королева» сразу скисла и ушла из зала. Потом я видела, как плакала она в уборной. И я поняла, что даже с такими, как она, можно бороться. С недосягаемыми. Главное — не бояться. Главное — первой напасть и выстоять до конца. Во что бы то ни стало! Любой ценой! С того момента все изменилось. Меня сперва просто узнать не могли. Потом начали побаиваться, уступать дорогу. Никто больше не приставал, не смеялся, потому что я сразу же, не задумываясь, бросалась в бой — первой! Когда стала старше, поняла, что так нельзя. И начала себя укрощать. И вот до сих пор живут во мне лютые враги. «Утверди себя, любого сбей с ног, покажи, на что ты способна!» — это говорит одна Таня. А другая сдерживает ее: «Не надо, отступись, отойди. Ты ведь боишься». Вот мы и пришли, — неожиданно оборвала она себя. — Ваша гостиница. Прощайте, Дмитрий Иванович!
— Таня, видите третье окно на втором этаже? — спросил Коваль. — Наташка ждет. Хотите зайти к нам?
— Третье окно… Второй этаж… — грустно улыбнулась девушка. — А там было шестое, третий этаж. В окно, гражданин подполковник? — Она шутливо помахала рукой и покачала головой. — Теперь ни за какие коврижки!
— Познакомитесь с Наташкой.
— Не надо, Дмитрий Иванович, — твердо сказала Таня. — Не надо знакомиться. Надеюсь, больше не встретимся. Я ведь слишком много рассказала о себе. Всего наилучшего. Прощайте!
Таня протянула маленькую руку. И через секунду уже шла по тихой улице куда-то в темноту.
— Таня! — встрепенулся Коваль. — Куда же вы? Где будете ночевать? Вы где остановились?
Подполковник не мог оставаться равнодушным к этой девушке. Она взволновала и растрогала его своей искренностью, в он беспокоился о ней так, словно это была еще одна его Наташка.
Таня обернулась на голос Коваля. Ничего не ответила. Только помахала рукою и пошла дальше.
Он с грустью подумал, что ее уже не остановишь.
Поезд преодолел перевал и спускался по восточному склону Бескид в сине-зеленую долину. Вдали виднелись полонины, межгорья, испещренные словно игрушечными речушками и ручьями, а внизу — живописные, тоже игрушечные, села, пристроившиеся на стыке неба и земли.
В купе мягкого вагона возвращались в Киев Дмитрий Иванович с Наташей и майор Бублейников. Все тревоги и волнения остались позади. Коваль с Бублейниковым выполнили свой долг, а Наташа будто снова родилась. Ведь с каждой новой дорогой, с каждым приездом и отъездом уходит в прошлое какой-то отрезок нашей жизни и обогащается следующий.
Наташа высунулась в открытое окно. Ей казалось, что она не в поезде едет, а летит над землей, словно птица.
На какое-то время осталась она в купе наедине с отцом: Бублейников ушел к соседям играть в шахматы. Подполковник тоже посматривал в окно — через тот уголок, который оставила ему Наташа. Он был задумчив.
Из опыта знал: пока не захватит новое дело, так и будут преследовать недавние волнения. И как он ни старался забыть омерзительного Локкера, тупого циника Кравцова, перепуганного Самсонова, скрытного «брата Симеона», их фигуры никак не могли выветриться из его сознания. Он покидал край, который впервые открылся ему и словно стал для него родным. И думал о том, что, наверно, в каждом краю, даже самом прекрасном, есть свои привидения. И чем древнее этот край, чем больше бурь пролетело над ним, тем больше бродит по нему теней прошлого.
Латорица катила свои воды далеко внизу, и сверкало в ней утреннее солнце, прогнавшее ночные черные тени.
Наташа отошла от окна, села рядом с отцом.
— Капитолина Сергеевна — замечательный человек! Такие розы! — И она полной грудью вдохнула аромат пышных роз, стоявших на столике. — Но главное — не цветы, а внимание. Ну кто я для нее — девчонка! А вот привезла на вокзал такую радость. Какие люди есть на свете! Только не всех их мы знаем.
Коваль подумал о Тане — невыдержанной, растерянной, вспомнил ее исповедь, произведшую на него глубокое впечатление.
Он не стал рассказывать Наташе о Тане. Он думал о Таниных одноклассниках, хороших и плохих, о том, что человек с детства должен уметь постоять за себя. О том, что если на помощь ребенку вовремя не приходят взрослые, не учат его делать людям добро, сочувствовать чужому горю, то у него может появиться неосознанная жестокость. По отношению к слабым, к меньшим, к беззащитным. А потом и безудержный эгоизм, и противопоставление себя обществу.
Таню никто не приучил жить в коллективе, и болезненная девочка растерялась среди своих же сверстников.
Коваль ощутил на себе Наташин взгляд.
— Я тебе что-то скажу, Дик. Ты возьмись рукой за поручень. На всякий случай.
— Новый «Нириапус»?
— Отец, — подчеркнуто твердо сказала Наташа, — а что, если я переведусь с филологического… на юридический?
Произнеся эти слова, вся она, как говорят спортсмены, «сгруппировалась», словно готовясь к схватке, а подполковник снова невольно вспомнил Таню. «Может быть, много еще беды от неумения юности спокойно отстаивать свои идеалы? Впрочем, такое умение вырабатывается с годами, с появлением жизненного опыта и глубоких убеждений. Все это молодости сразу не дается. Правда, молодость — это недостаток, который с годами проходит».
— Что это ты вдруг? — спросил Коваль, хотя обо всем уже догадался.
Сталкиваясь по долгу службы с «трудными» молодыми людьми, он давно сделал вывод, что не следует пеленать подростков в розовые пеленки, скрывать от них за стеной идеальных характеров из классической литературы реальную жизнь с ее трудностями, неустроенностью и борьбой. Иначе потом, когда перед юношей или девушкой раскроется вся сложность жизни, в элегически настроенной душе может возникнуть тягостная дисгармония. Именно поэтому он и позволял себе иногда рассказывать Наташе о трагедиях, в которые вникал едва ли не всю свою жизнь.
